ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Один только штрих, любезный читатель, один любопытный штришок. На своих собраниях эти люди имеют дерзновение рассуждать о… хорошей погоде. Какая банальность! Какая пошлость! Какая расфуфыренная и нарумяненная целлулоидная кукла, выставленная в витрине магазина!

И вот они-то, хорошопогодники, - главный рассадник слухов. Причем, я не был бы к ним так непримиримо настроен, если бы они проявляли хоть какую-то осведомленность в том, о чем берутся рассуждать. Но ведь они невежи, полные невежи! Взять хотя бы их последнее откровение. Они утверждают, что нам известно, где скрывается Ковчег, и через бульварные газетенки призывают общество потребовать от нас открыть эту тайну. При этом они даже не уточняют, какой именно Ковчег имеется в виду, и задай мы им этот вопрос, на их лицах отобразилось бы откровенное недоумение. Их память явно не выдерживает такого груза знаний, как наличие по крайней мере двух Ковчегов, - Ноева Ковчега и Ковчега Завета. Нет, в их сознании смутно брезжит, что был какой-то Ковчег и исчез. И они пытаются уличить нас в утаивании этой истины. Жалкие невежды!

Но ведь к ним прислушиваются, и раздаются возмущенные голоса, призывы, угрозы. Если бы не наша стоическая выдержка и способность с невозмутимым спокойствием встречать подобные выпады, мы оказались бы втянутыми в какое-нибудь публичное разбирательство или тяжбу. Ах, как они этого ждут, алчут, жаждут, - жаждут, чтобы мы не выдержали, сорвались, оскоромились и ответили им таким же запальчивым выпадом! Но – не дождетесь. Никаких публичных объяснений мы давать не собираемся, оправдываться, исповедоваться, метать перед вами бисер не будем. И лишь в бумагах общества, хранимых в нашем архиве (надеюсь, он вскоре будет возвращен из тайника на свое обычное место), сочувствующие нам люди могут найти изложение наших мнений, оценок и позиций.

Так мы убеждали себя, по очереди докладывая об услышанном на улице Председателю, но он не спешил разделить нашу уверенность. Более того, слегка задумавшись, он посоветовал нам наведаться ночью на кладбище и проверить сохранность тех самых бумаг, о которых я с оптимистичной бравадой упомянул.

- Вы предполагаете, что их могут похитить? – спросил я с замешательством человека, у которого появился неожиданный повод для тревожных и навязчивых опасений.

- Все возможно. В том числе и то, о чем мы даже не предполагаем. – Председатель ответил мне моим же словом, выделяя его голосом и показывая, как легко придать ему совершенно противоположное значение. - Раз Ундина Ивановна Заречная видела вас на кладбище с баулами, значит, и другие могли увидеть. Поэтому я и отказался от мысли что-либо прятать в тайнике Софьи Герардовны. Во всяком случае, это была одна из причин. К тому же сторож… - Он предпочел услышать продолжение этой фразы от меня.

- Сторожу мы дали на чай, - проговорил я с поспешностью, которая выдавала мою неуверенность в убедительности этого довода.

Председатель едва заметно улыбнулся и, как бы продолжая мою невысказанную, но отлично понятую им мысль, внушительно произнес:

- Другие дадут больше. К тому же сторожа можно заставить, и он все расскажет.

- Как же нам быть?

- Проверить сохранность бумаг, как я сказал. И при этом надеяться на помощь пресвитера Иоанна и нашего Гостя, - ответил Председатель, и дальнейшие события лишь подтвердили его правоту.

/Глава тридцать девятая. Столпотворение у кассы. Я из директорской ложи разглядываю в бинокль публику, собравшуюся на выступление братца Жана

Билеты на выступление моего брата были распроданы кассиром дядей Мишей всего за час с небольшим. И достались они прежде всего тем, кто занял очередь еще накануне вечером и умудрился не опоздать ни на одну из перекличек, проводившихся каждые два часа моложавым и румяным стариком с бакенбардами, как у швейцара. Дыша морозным паром, он, залитый серебристым светом ночной луны, зычно выкрикивал имена, словно на плацу, и названный делал два шага вперед, едва удерживаясь, чтобы не козырнуть: «Я!» - отсутствующих же безжалостно вычеркивали из списка. И как они потом слезно ни упрашивали, ни умоляли, ни юлили, ни заискивали перед моложавым стариком, в список их снова уже не включали.

Тогда они, пошушукавшись, сговорившись, объявили, что результаты перекличек ими не признаются и решением большинства аннулируются (моложавый от изумления лишь выкатил глаза), и стали составлять собственный список на листке, спешно вырванном из чьей-то тетради. В него они включали всех желающих (тайком записывались даже те, кто числился по первому списку, но оказался ближе к концу). При этом они, козыряя собранными подписями, с фанатичным упорством, стоическим долготерпением отстаивали его законность и правомочность, не признаваемые, конечно же, участниками перекличек, составителями первого списка. Те всячески высмеивали, позорили и травили нерадивых списочников, как они их презрительно называли.

Таким образом, очередь раскололась на два враждебных лагеря, столкновение между которыми стало неизбежным.

И едва лишь в десять утра открылась касса, возле нее началось сущее столпотворение. Списочники пытались всеми способами пробиться к окошку, орали, галдели, что-то выкрикивали. А сзади наседали те, кого вообще не было ни в одном из списков, так называемая толпа, выспавшаяся за ночь, бодрая, свежая, готовая ринуться на приступ. Дядя Миша несколько раз закрывал кассу, отказываясь продавать билеты в такой обстановке. Администрации же цирка пришлось в конце концов вызвать милицию, чтобы навести порядок, и при этом, конечно же, не обошлось без жертв. У кого-то вырвали с мясом пуговицу пальто, кому-то разбили очки, кого-то огрели по спине резиновой дубинкой, о чем сообщило радио в утренних новостях. А затем эту новость подхватили газеты, в том числе и либеральные, постаравшиеся раздуть происшествие и придать ему видимость столкновения оппозиционно настроенной толпы с властями.

Но это уже было слишком, о чем я и сказал матери, когда она мне позвонила, чтобы обсудить случившееся: «Ты слышал?! Я в ужасе! Этак скоро начнутся аресты и показательные процессы, как когда-то в тридцатые. Прошу тебя, позвони брату, чтобы он срочно отменил представление». Я ответил, что ничего ужасного во всем этом не вижу, что беспорядки скоро сами собой утихнут и что отвлекать и тревожить брата перед таким ответственным выступлением я не буду. Также я добавил, что советую ей поменьше читать газеты, успокоиться (может быть, выпить валерьянки) и больше понапрасну не волноваться. Весь этот ажиотаж с билетами лишь свидетельствует, что братец Жан по-прежнему любим зрителями и его чтят как кумира, чья слава не тускнеет и не увядает.

Между тем последние билеты были распроданы, и народное волнение благополучно улеглось. Кассир дядя Миша, когда-то выступавший с дрессированными тюленями, моржами и морскими котиками и в память об этом носивший старый, потертый артистический пиджак, украшенный блестками, и бархатный бант, захлопнул свое окошко, задернул занавеску и стал считать выручку. Как к нему ни стучали, он не открывал. Даже если звали интимным шепотом, намекая на давнее знакомство: «Дядя Миша, Мишель Игнатьевич, пожалуйста!» - не отзывался, словно не слышал.

Собравшимся у кассы пришлось разойтись, но расходились они медленно, словно что-то не отпускало, притягивало к месту, где недавно кипели такие страсти. Теперь их общество делилось не по недавним спискам, а на тех, кому повезло, и явных неудачников, оставшихся без билета, а таких хватало во всех лагерях. Неудачники были особенно обижены (даже обозлены) на администрацию цирка, в том числе и дядю Мишу с его тюленье-моржовым прошлым. «Для своих припрятали», - повторяли они, сознавая, что шансов у них никаких, и рассчитывая разве что на лишний билетик перед началом представления. Счастливчики же с купленными в кассе билетами утешали их тем, что, показывая на небо, затянутое мглистой пеленой, говорили в одобрительно сочувственном и насмешливом тоне: «Ничего, облака-то вы, небось, и так увидите. Бесплатно. Без всяких фокусов. Любуйтесь, сколько хотите».