ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

И вот мы снова собрались, - собрались во флигеле, чтобы обсудить создавшееся положение. Настроение у всех было скверное, растерянное и подавленное, все сидели, склонив головы, и молчали; в тишине громко тикали настенные часы, на которые никто не решался взглянуть, словно этот взгляд грозил выдать тревожившие всех мысли.

Разливая чай, дядя Гурген по неосторожности обжегся о самовар и чуть не выронил чашку, протанцевавшую на блюдце, отчего он испуганно втянул голову в плечи, застенчиво улыбнулся и лицо его побледнело, стало матовым от сознания собственной неловкости.

- Извините, - пробормотал он, озирая всех исподлобья и чувствуя себя таким же нежелательным для взгляда предметом, как и громко тикающие часы.

- Да что там – извините! – воскликнул наш аптекарь Стасик Малевич или пан Станислав, как звали его в городке, белокурый, завитой, в малиновой безрукавке, жокейских рейтузах и сапожках, примыкавший к фракции говорунов, - воскликнул и вскинул плетьми худые, жилистые руки, тем самым выражая протест против неуместных и ненужных оправданий хозяина дома. - Кончились наши чаи. Кончились золотые денечки. О плохой погоде нам больше не помечтать. Предлагаю голосовать за самороспуск.

Все подняли головы и впервые посмотрели друг на друга, словно нуждаясь в подтверждении, что им не послышалось и они действительно были свидетелями произнесенных слов, и особенно одного из них, беспощадного, почти убийственного по своему значению.

- Как?! Вы предлагаете нам всем?!..

- Да, самораспуститься, самораспуститься, если это еще может нас спасти!

Тут я не выдержал и, приподнимаясь со стула, оперся об него так, что он тоже скрипнул и затанцевал у меня под рукой.

- Самораспуститься сейчас, когда начались поздние грибные дожди… и в воздухе запахло?!..

- Ах, оставьте вы ваши дожди! Умоляю, оставьте! Нам сейчас не до них! Вы знаете, что меня уже… хватали?! – Пан Станислав снова всплеснул руками, но на этот раз так, чтобы этот жест придал соответствующую окраску выделенному голосом слову.

- Как это – хватали? – спросил я растерянно, снова опускаясь на стул.

- А вот так! Вот так! – Пан Станислав вытянул худые, длинные руки и сделал несколько хватательных движений, показывающих, как осуществлялись оскорбительные для него действия. – Хватали на улице! За грудки и за лацканы сюртука! И кулаки под нос совали. И в лицо дышали какой-то сивухой!

- Что они от вас хотели? – спросила Софья Герардовна с выражением сострадания на лице и дрожью в голосе, близкой к тому, чтобы уподобиться заиканию.

- Требовали, чтобы я признался.

- В чем?

- В чем угодно, но только признался. Они жаждали признания. Они изнывали…

- Но в чем может признаться человек, которому не в чем себя обвинить! - Софья Герардовна прижала к груди ладонь от удивления и возмущения и ослабила на шее шелковый черный галстук. – Человек, не совершивший ничего предосудительного! Ровным счетом ничего, способного его опорочить!

- Толпа ведь на то и толпа. Она вечно подозревает и жаждет.

- Бедный Пан Станислав! Что вы испытали! Кулаки! Сивуха! – Софья Герардовна не могла не содрогнуться от этих слов.

- И вас, и вас всех ждет то же самое. Наверняка уже составлены списки. - Пан Станислав готов был скрестить взгляд с каждым, кто осмелится признаться, что не совсем понимает, о каких списках идет речь. – Да, да, в таких случаях всегда составляются списки. А это именно такой случай, не сомневайтесь. Сколько их, таких-то, было в истории! Горький опыт должен нас чему-то научить! Поэтому я за самороспуск. И никаких грибных дождей. Самороспуск и все.

Глава тридцать четвертая. В ней рассказывается о курфюсте Пфальцском и о том, к чему приводит любование осенними сумерками на кладбище

- Нет, постойте, - приподнялась со стула Ундина Ивановна Заречная-Филиппенко, закутанная в вязаную шаль, заколотую на горле булавкой, мечтательная, но острая на язык особа, которая никак не могла выбрать между фракцией молчунов и говорунов, - приподнялась так, словно ее осенила внезапная догадка, кое-кому грозящая разоблачением. - А вы случайно не засланный?

Пан Станислав почувствовал себя вправе оскорбиться и встать в позу.

- То есть как?

- А вот так. - Ундина Ивановна всем своим невозмутимым видом показывала, что ее ответ ничем не хуже заданного ей вопроса.

- Прошу вас объясниться. Не будь вы дамой...

- Нет, это вы объяснитесь. Объяснитесь как мужчина, в конце концов. Не увиливая, со всей откровенностью. Вас не подкупили? Не дали вам заданьице – общество ликвидировать? То-то вы за самороспуск!

Пан Станислав снова решил оскорбиться, словно забыв о том, что уже сделал это минутой раньше. Но повторная попытка удалась ему еще менее первой, если не сказать, что вовсе провалилась.

Он лишь поджал губы и произнес:

- Обижаете…

Произнес так, словно его, маленького и беззащитного, обидели старшие дети во дворе.

Мадам Заречная сразу стала к нему терпимее и снисходительнее.

- А вы не серчайте. Такое ведь тоже не раз бывало. В истории, как вы изволили выразиться. Да, и засылали, и подкупали… А чем мы лучше!

- Все-таки хотелось бы думать…- Пан Станислав пытался сохранить остатки самолюбия.

- Нет! – сказала, как отрезала, мадам Заречная. - Вот я, к примеру, знаю, что здесь присутствуют люди…

- Не засланный он, - перебил мадам Заречную полковник Жеманный, некогда служивший в Бессарабии, коренастый, с шарообразной бритой головой и кустистыми бровями, и залпом выпил остывший чай, словно это был стакан водки. - Просто пан Станислав опасается, как бы не обнаружились кое-какие его пристрастия. Он ведь у нас большой поклонник, - Жеманный завел ладони под помочи, на которых держались армейские брюки, выдержал многозначительную паузу и обвел всех интригующим взглядом, - нет, нет, не верховой езды. Верховая езда это так, баловство, забава, развлечение. Пан поклонник курфюрста Пфальцского и читатель «Иероглифической Монады» Джона Ди. Хм… Пан сам мне поведал, что у него в аптеке есть комнатка, где он тоже смешивает в колбах, плавит в тиглях. Словом, справляет алхимические свадьбы.

- Какого это курфюрста Пфальцского? – спросила мадам Заречная-Филиппенко, не признавая себя адресатом многозначительных пауз.

- Фридриха Пятого, какого же еще! При его дворе процветало… Впрочем, сейчас не время распространяться о подобных вещах. Извините, я вас перебил. Так что за люди среди нас присутствуют?

- Люди, которые вынесли и спрятали наш архив, нашу казну, наши счета. Присутствуют и молчат. – Мадам Заречная улыбнулась с таким выражением, словно ей доставляло откровенное удовольствие не посмотреть в сторону тех, кого уличали ее слова.

Все всполошились. Послышались голоса Жеманного, праздного гимназиста Попова, второгодника с камчатки и заядлого курильщика, всегда садившегося подальше от Софьи Герардовны, хотя он учился и не в ее классе, и капитана Вандича, молодого, но с седыми усами, некогда плававшего в южных морях:

- Как это вынесли?!

- Как это спрятали?!

- Пусть дадут отчет!

- Пусть ответят!

- Прежде чем они ответят, я должна добавить, - мадам Заречная скромно опустила глаза, словно сообщаемые о себе подробности были призваны лишь прояснить суть дела, а не рассчитаны на то, чтобы выиграть во мнении окружающих, - что последнее время у меня появилась привычка любоваться осенними сумерками на кладбище. Какое это дивное зрелище: кресты, могилы, облетевшие деревья, кроваво-красные закатные облака и еще бледные, едва угадывающиеся звезды! Сторож, снисходительный к моим чудачествам, поскольку я не скуплюсь на чаевые, меня впускает и особенно не торопит – любуйся хоть до рассвета. Так что я никого не выслеживала, а оказалась случайной свидетельницей.

- Ах вы не выслеживали! Вы не выслеживали! – Цезарь Иванович Добрюха, сидевший рядом со мной, сложил на груди руки, умиляясь наивности тех, кто подглядывает за прохожими из потайного места и не считает это слежкой. – «Мы гуляли на кладбище, любовались сумерками и случайно увидели!» Увидели и все разглядели! Разглядели даже то, что было в баулах! Но для этого надо сначала их раскрыть! Вот вы и выдали себя, мадам. А мы и не знали, что вы агент сыскного ведомства!