Монументальная пропаганда

Часть третья

Пустые ожидания

1

С приходом к власти нового руководства появилось много приятных Аглае слухов. То ли Брежнев, то ли Косыгин назвали время правления Лысого позорным десятилетием. Один из этих двух, а может быть, кто-то третий сказал, что с гнилым либерализмом последнего десятилетия в ближайшее время будет покончено. Похоже было, что эти слова произносились не зря. На партийных собраниях, пленумах, конференциях имя Сталина сперва робко, а потом все увереннее упоминалось в положительном смысле. Упоминания неизменно встречались аплодисментами. В местном кинотеатре «Победа» в старых, сперва документальных, а потом и художественных фильмах стал появляться знакомый образ. Сначала где-то в каком-то кабинете на одну секунду мелькнул его портрет. Тот самый, с трубкой, что был на столе у Аглаи. Потом уже живьем его показали на встрече «Большой тройки» в Тегеране. Затем к годовщине битвы под Москвой оказался он там, где ему и полагалось быть, – на трибуне Мавзолея. Об очередном показе Сталина в кино Аглаю регулярно извещал Диваныч, и она немедленно бежала на утренний сеанс, торопясь увидеть хотя бы мельком дорогое лицо. При этом заметила, что была не одинока в своих ожиданиях. Каждый раз, как только лицо возникало на экране, в задних рядах раздавались робкие, иногда совсем одиночные аплодисменты. Аглая сама хлопала, и ей казалось, что она совершает подвиг, хотя подвиг был переменившейся властью вполне одобряемый. Тем не менее она хлопала и вертела головой, пытаясь угадать, где он или они, ее незримые единомышленники. Но разглядеть в темноте не могла, а потом люди выходили с непроницаемыми лицами. Как будто сами не хлопали и других не слышали. Но однажды она заметила одного в серой шапке из кролика. Он сидел в трех рядах от Аглаи, прямо за ее спиной. Услышав аплодисменты, она быстро обернулась и застала его врасплох: он не успел опустить руки. Когда сеанс кончился, она побежала за ним. Он завернул за угол, она тоже и, не поспевая, окликнула:

– Молодой человек!

Он обернулся с молчаливым вопросом, не уверенный, его ли имели в виду.

– Подождите, – сказала она, – подождите. – Подбежала, запыхалась, заговорила прерывисто: – Спасибо вам. Спасибо, спасибо.

– За что спасибо? – спросил он, косясь на нее с подозрением.

– За ваше мужество, – торопилась она. – За верность. Я видела, вы хлопали.

– Кто хлопал? Где? – Он спрашивал резко и нервно.

– В кино вы хлопали, я видела, – сказала Аглая, давая ему понять, что она своя и полностью разделяет его чувства.

Но он ее не понял, заподозрил, что провокаторша, и заорал, дергаясь:

– Что ты видела? Что?

– Молодой человек! – растерялась она. – Я же ничего плохого… Я говорю, что я видела…

– Ничего ты не видела! Дура! Дура старая! – крикнул молодой человек и кинулся от нее наутек.

Аглая растерянно смотрела ему вслед, не зная, на что обижаться, – на «дуру» или на «дуру старую».

Между прочим, это был Митя Лямихов, хорошо известный персоналу столичного Института психиатрической экспертизы имени Сербского. Митя при жизни Сталина подвергался лечению за критику Сталина. Которому лично писал, что он тиран, разбойник и враг народа. Если бы писал помягче, то попал бы в лагерь или под расстрел. Но его писания были настолько разнузданны и крайни, настолько не просматривалась в них хоть какая-то забота о сохранении собственной жизни, что все врачи единодушно и искренне признавали его невменяемым. Невменяемость его, кроме прочего, проявлялась в том, что он был всегда против всех решений и действий существующей власти. Если власть по каким-то историческим причинам начинала соглашаться с его мнением, он это мнение сразу менял на противоположное. При Сталине он был против Сталина, при Хрущеве за Сталина, теперь он оставался за Сталина по инерции, но в случае полной реабилитации Сталина он был бы опять против него.

2

И другие признаки перемен после Октябрьского пленума ЦК КПСС 1964 года Аглая воспринимала с надеждой. Хрущев осужден. Совнархозы упразднены. Отменено разделение обкомов на сельские и городские. Выражение «культ личности» со страниц печати исчезло. Уже почти никто и нигде не говорил о незаконных репрессиях, а случайные упоминания сопровождались оговорками, что было их не так уж и много и не надо преувеличивать. Кукурузу перестали называть царицей полей. И перестали ее сажать. Зато посадили писателей. Правда, пока только двух. Но была надежда, что посадят и остальных. Одного математика упекли в сумасшедший дом. Одного историка поместили туда же. Чехословацкие ревизионисты объявили своей целью социализм с человеческим лицом. Советские танки пришли и ревизионистов поправили. Аглая всем этим событиям радовалась. Хотя ей казалось, что руководство КПСС ведет себя нерешительно. Сталина в кино показывают, но редко и осторожно. С ней самой все оставалось как прежде. Никто не торопился перед ней извиниться и восстановить в партии.

3

Но если Аглая была недовольна медленным развитием событий, то ее сосед Марк Семенович Шубкин был недоволен направлением этого развития. И, как коммунист-ленинец, не мог пройти мимо. Он писал в ЦК письма с требованием освободить писателей, вывести войска из Чехословакии, вернуться к ленинским нормам внутрипартийной жизни, поставить памятник жертвам сталинизма, отменить цензуру и напечатать его роман «Лесоповал» в одном из ведущих советских журналов. Ответ на очередное послание пришел очень быстро, и по тону его Марк Семенович понял, что времена переменились сильнее, чем показалось вначале. Ему было сообщено, что его предложения носят откровенно провокационный характер, от них веет политической незрелостью, а может, даже чем-то похуже. Его поставили в известность, что, если он не перестанет распространять свои нелепые измышления, ему придется покинуть ряды КПСС и не исключены дальнейшие последствия. Дальнейшие последствия Шубкину при его богатом жизненном опыте и развитом художественном воображении сразу представились в виде дремучей ханты-мансийской тайги с сугробами по грудь, морозами за пятьдесят градусов, визгом бензопилы «Дружба» и отмороженным носом. На короткое время он перестал писать письма, притих, и, пожалуй, притих бы надолго, но, включив однажды приемник, из передачи Би-би-си узнал, что его роман «Лесоповал» опубликован в Мюнхене известным эмигрантским издательством «Глобус». Как это случилось, Шубкин понятия не имел. Очевидно, рукопись ходила по рукам и в конце концов попала в такие руки, которые туда, на Запад, ее увезли.

Таким образом, в районе появился свой диссидент. Чем местные органы поначалу были очень довольны. При отсутствии диссидентов у центрального начальства могла возникнуть мысль, что и органы в этой местности не нужны. А есть диссиденты, есть и работа. Можно расширять штаты, требовать увеличения бюджета, возрастает объем работы и шансы отличиться на героическом поприще без малейшего риска для жизни. Потому что диссидент опасен идеологически, а не физически. Он невооружен, неловок, не умеет прятаться и уходить от слежки. Поэтому, если бы не было в Долгове Шубкина, его стоило бы выдумать. Выдумывать они тоже умели, но в данном случае оказалось не обязательно. Есть реальный Шубкин и есть целый кружок его учеников и поклонников, за ними тоже надо следить, а на все это нужны штаты, зарплаты, машины и прочее.

Итак, Шубкин появился, проявился, органы заработали и прислали ему повестку. Шубкин на всякий случай собрал в мешок самое необходимое в тюремном быту: теплые носки и кальсоны, кружку, ложку и томик стихов Эдуарда Багрицкого.

И прямо с мешком – туда. Антонина, естественно, пошла его провожать. У порога простились всерьез.

Шубкин приготовился к изнурительным многочасовым допросам с криком, матом и ослепительным светом в глаза, но действительность приятно обманула его ожидания. Следователь Коротышкин оказался не совсем коротышкой, а так, среднего роста и возраста, невзрачной внешности, с округлыми плечами, пухлыми мягкими ручками и пухлыми пушистыми щечками. Волосы имел светлые, брови выгоревшие, глаза бесцветные, зубы неровные, но без клыков. На вурдалака он похож не был, да и на чекиста старых времен с глазами, воспаленными от преданности рабоче-крестьянскому делу, ненависти к врагам революции, водки, табачного дыма и недосыпа, тоже особо не смахивал. Одетый в недорогой костюм пыльного цвета, он встретил Шубкина у входа в учреждение и очень удивился мешку: