Монументальная пропаганда

– Он будет коммунистом?

– Я думаю, он назовет себя как-то иначе. Но ЕПЭНЭМЭ, которое он нам придумает, не будет сильно отличаться от предыдущего, потому что вообще вариантов немного. Основа его – мечта о счастье всем поровну. Как ее достичь, рецепт известен: у богатых отнять, бедным раздать, чиновников наказать, врагов уничтожить.

– Но ведь уже известно, что эта мечта недостижима, потому что…

– Да мы знаем все почему. Каждый отдельный человек знает. Но отдельные человеки, собравшись вместе, превращаются в народ. А народ – это существо наивное. Он готов тысячу раз обмануться и в тысячу первый раз поверить.

– Но ведь надо поверить не только во что-то, а еще и в кого-то.

– Правильно соображаете, – усмехнулся Адмирал. – Но этот кто-то, он уже на подходе. Он уже перед зеркалом репетирует жесты.

– Вы даже знаете, как он выглядит?

– Ну конечно же знаю, – сказал Адмирал. – Он скромно одет. Во что-то полувоенное. В быту неприхотлив. К материальным ценностям равнодушен. К предметам роскоши тем более. Ростом невысок, но коренаст, вашей примерно комплекции.

– Так, может быть, мы уже нашли этого человека, – воодушевился я.

– Нет, – сказал Адмирал, – вы на эту роль не годитесь. Вы слишком в себе сомневаетесь, говорите торопливо и много машете руками. А этот человек держится загадочно, говорит медленно, негромко, но всегда уверенно. Жесты у него скупые, но выразительные. Мужчин одним взглядом приводит в ужас, женщин в иное состояние, но импотент.

– Обязательно импотент?

– Обязательно. Настоящим народным кумиром может стать только человек, для которого нет никаких страстей и соблазнов, кроме безграничной власти над телами и душами.

– Ничего себе образ вы нарисовали!

– Обыкновенный образ, – сказал Адмирал. – Обыкновенный образ тирана. Люди такого рода большим разнообразием не отличаются.

Почти всю последнюю ночь в гостинице я не спал. Вернее, заснул я сразу. Но мне тут же приснился этот самый, про которого говорил Адмирал. Он стоял на пьедестале, помахивал мне рукой и усмехался. Приветливо усмехался, но я приходил в ужас от этой усмешки и просыпался. После этого боялся заснуть. Ворочался. Включал свет. Пробовал что-то читать. Читая, впадал в забытье, и опять он появлялся, усмехаясь мне с пьедестала. А к утру привиделся настолько явственно, что материализация этого видения не казалась мне невозможной. Покидая утром Долгов, я ехал на такси напрямик через площадь Победы. Был сильный туман, и в клубах его дома, деревья, столбы и другие крупные вещи исчезали и вновь возникали, как бы выныривали. И так вынырнул из него пьедестал. Он был конечно же пуст. И не мог не быть пуст хотя бы потому, что еще не пришло время появиться на нем кому бы то ни было. Пьедестал был пуст, и не мне, реалисту, лишенному малейшей склонности к какой бы то ни было мистике, было сомневаться в том, что он пуст.

Подтрунивая над самим собой и ночным своим бредом, я оглянулся в глупом намерении – еще раз убедиться, что все выглядит так, как выглядеть и должно. Пьедестал был еще виден. Нижняя часть его утопала в тумане, и поэтому верх казался оторванным от земли и парящим над нею. А над пьедесталом из сгустков тумана и из моего, может быть, расстроенного воображения сложилась фигура. Что-то человекоподобное. Оно смотрело мне вслед, усмехалось и покачивало поднятой вверх правой рукою.