Гамп и компания

– Послушай, – говорю я ему, – я попытаюсь что‑нибудь придумать. Я поговорю с полковником Нортом. Они не станут вечно держать меня в карцере. Я со всем этим разберусь, а потом мы составим план.

– Ну да, – говорит малыш Форрест, – у тебя всегда уйма великих планов, разве нет?

– Да, я допускал ошибки. Но что‑то ведь должно сработать. По‑моему, свою долю неудач я уже получил. Как раз сейчас все должно начать получаться как надо.

Он встает и идет к себе в комнату, чтобы начинать паковаться. У двери малыш Форрест оборачивается и впервые смотрит на меня.

– Ладно, – говорит он. – Если когда‑нибудь выберешься из тюряги, поищи меня. И не беспокойся, слышишь? Со мной будет полный порядок.

Вот так я и ухожу с двумя сотрудниками ВП, чувствуя себя предельно пакостно и чертовски одиноко. Малыш Форрест стал таким симпатичным, смышленым молодым человеком, а я опять так его подвел.

В общем, как ВП мне и сказали, меня посадили в карцер – опять в тюрьму бросили. Но довольно скоро снова пришли и освободили.

Когда я туда попал, я все‑таки послал записку полковнику Норту, говоря, что я тут, похоже, опять в историю вляпался. Через пару месяцев он заходит ко мне в карцер.

– Очень сожалею, Гамп, – говорит полковник, – но я мало что могу сделать. Я уже не в корпусе морской пехоты, и сейчас по горло занят. Я прячусь от кое‑каких друзей аятоллы, которые заявляют, что хотят меня убить. Кроме того, я намерен баллотироваться в Сенат США. Я покажу этим ублюдкам, что такое настоящее неуважение.

– Да, полковник, – говорю, – все это очень мило, но как насчет меня?

– А это тебе за то, что ты дураков из членов Конгресса делал, – говорит полковник. – Короче, увидимся в карцере. – Тут он разражается смехом. – Понимаешь, что я имею в виду?

Так или иначе, после еще нескольких месяцев на хлебе и воде меня вызывают в кабинет начальника гарнизона.

– Короче, Гамп, – говорит он, – ты просто стоишь «смирно», а я тем временем просматриваю твое досье.

Через полчаса он говорит: «Вольно» – и откидывается на спинку кресла.

– Ну что, Гамп, у тебя в нашей армии, как я гляжу, очень пестрый послужной список. Получаешь Почетную медаль от Конгресса, а потом дезертируешь. Что это еще за дерьмо такое?

– Сэр, я не дезертировал. Я в тюрьме сидел.

– Вот‑вот, и это тоже очень скверно. Будь на то моя воля, ты бы у меня уже сегодня заполучил бы увольнение из армии за недостойное поведение. Но, похоже, кое‑кому из начальства не очень‑то по вкусу, когда кавалеров Почетной медали пинком вышвыривают из армии. Догадываюсь, это вроде как скверно выглядит. А потому мы должны прикинуть, что с тобой делать. Есть предложения?

– Сэр, если вы выпустите меня из карцера, может, я бы на кухне или еще где поработал? – говорю.

– Никогда в жизни, Гамп. Я прочел все про твои эскапады с нарядами на кухню – вот здесь, в этом досье. Здесь говорится, что как‑то раз ты взорвал целый титан, пытаясь там какую‑то баланду сварить. Испоганил всю столовую. Армии это стоило руки и ноги. Ну уж нет – в моем гарнизоне ты и близко к столовой не подойдешь.

Затем он с минуту чешет у себя в подбородке.

– По‑моему, Гамп, я нашел для тебя решение. Здесь я таких бузотеров использовать не намерен, а потому вот что я сделаю. Я отправлю твою большую жопу как можно дальше отсюда – и чем скорее, тем лучше. Это все.

Так меня перевели. Начальник гарнизона совсем даже не шутил насчет того, чтобы перевести меня в самое далекое место, какое он только сможет найти. Следующее, что я узнал, это что я приписан к армейской метеостанции на Аляске – причем дело было в январе. Но по крайней мере мне снова стали платить, а потому я смог посылать домой немного денег для малыша Форреста. По сути, я посылал домой почти все свое маленькое жалованье, потому как на что бы я, черт возьми, стал его на Аляске тратить? Да еще в январе.

– По твоему досье, Гамп, я вижу, что у тебя на службе было чертовски пестрое прошлое, – говорит дежурный лейтенант на метеостанции. – Ладно, просто сморкайся вовремя, и все будет в порядке.

В этом он, понятное дело, ошибался.

На Аляске такой колотун, что, если выйдешь на улицу и что‑то скажешь, твои слова тут же сами застывают в воздухе. А если тебе нужно отлить, все это дело мигом в сосульку превращается.

Мне предполагалось заниматься чтением метеокарт и тому подобным, но через несколько недель начальство прикинуло, что я полудурок, и меня поставили драить все помещение шваброй, мыть до блеска унитазы и все такое прочее. По выходным я выходил порыбачить на льду, и однажды за мной погнался полярный медведь, а в другой раз – огроменный моржище, который сожрал всю пойманную мной рыбу.

Мы располагались в малюсеньком городке у океана, где весь народ почти все время в усмерть напивался – включая эскимосов. Эскимосы очень славный народец, если не считать тех случаев, когда они налимониваются и затевают на улице соревнования по метанию гарпунов. Тогда находиться где‑то поблизости бывает просто опасно.

Как‑то раз через пару месяцев я с несколькими другими чуваками вышел субботним вечером в городок. Вообще‑то идти мне не хотелось, но я совсем мало где бывал, а потому решил пойти – так сказать, за компанию.

Мы отправились к салуну под названием «Золотая лихорадка» и вошли внутрь. Там была уйма всяких разных развлечений – народ напивался, дрался, дулся в азартные игры, а стриптизерша проделывала свой номер на стойке бара. Я вспомнил заведение со стриптизом «У Ванды» еще в Новом Орлеане и подумал, что, может, смогу послать Ванде какую‑нибудь открытку. Еще я вспомнил добрую старую Ванду, ту, которая свинья, любимица малыша Форреста, и как она там. А затем, понятное дело, я стал думать о самом малыше Форресте. Но поскольку всякие там размышления – не самая сильная моя сторона, я решил перейти к действию.

Уже около семи вечера, но солнце сияет ярко, как это бывает у Северного полюса, и все лавки открыты. Большинство из них, понятное дело, салуны. Никакого универмага в округе не было, а потому я зашел в галантерейную лавку, где торгуют всем от золотых самородков до орлиных перьев. И в конце концов заприметил там то, что мне хотелось купить для малыша Форреста. Настоящий тотемный столб индейцев Аляски!

Это не был один из тех огроменных десятифутовых тотемных столбов, но в нем тоже фута три имелось. Он сплошь изрезан орлиными клювами, суровыми на вид индейцами, медвежьими лапами и тому подобным, а раскрашен дьявольски яркими красками. Я спрашиваю чувака за прилавком, сколько стоит, и он говорит:

– Для вас, армейских пехотинцев, у меня специальная цена, со скидкой. Одна тысяча, две сотни и шесть долларов.

– Черт, – говорю. – А сколько же он без скидки?

– Я бы знал, и ты бы тоже, – был его ответ.

В общем, стоял я там и прикидывал, что уже становится поздновато, а малышу Форресту наверняка хочется что‑то обо мне услышать. Тогда я порылся в кармане, достал остатки своего жалованья и купил тотемный столб.

– А можете вы отправить его в Мобил, штат Алабама? – спрашиваю.

– Конечно – еще за четыре сотни долларов, – говорит продавец.

Черт, кто я был такой, чтобы спорить? В конце концов мы находились на расстоянии плевка от самого края света, а потому я снова порылся в кармане и наковырял денег, прикидывая, что их здесь все одно особо не на что тратить.

Я спрашиваю продавца, могу я послать со столбом записку, а он говорит:

– Конечно, но записка – это еще пятьдесят баксов.

Но я подумал: что за черт, это же настоящий антикварный тотемный столб индейцев Аляски, и я уже почти обо всем условился. Тогда я написал записку, где говорилось следующее:

Дорогой малыш Форрест,

прикидываю, ты уже задумывался о том, что со мной сталось здесь, на Аляске. Вообще‑то я очень крепко работал, выполняя важное задание армии Соединенных Штатов, и писать мне было особо некогда. Я посылаю тебе тотемный столб, чтобы с ним побаловаться. Местные индейцы говорят, что это очень священный предмет а потому ты должен поставить его в какое‑то место, особенно для тебя важное. Надеюсь, ты хорошо учишься в школе и слушаешься бабушку.