Избранное

Наверно, беда в том, что я была несносной девчонкой, заключает она.

— Ну,— говорит она еще,— а это тебе подарок к рождеству.

И достает из кармана фартука небольшой пакетик, и еще один кладет на подушку Джонни.

В щель между досками Дэйв смотрит, как она уходит по дорожке. Она прихрамывает: от одной туфли отлетел каблук. Грубый чулок на одной ноге перекрутился и сполз до самой щиколотки. Совсем маленькая, старая, но в бедрах широка, и на каждом шагу колышутся тяжелые ягодицы. Сутулая старушонка, в плечах гораздо уже, чем в бедрах. Шеи почти не видать, голова клонится книзу. Широкие крепкие запястья, большие веснушчатые руки — бесформенные, изуродованы долгими годами тяжелой работы. Вот она повернулась боком, согнулась — выдергивает с грядки сорную траву, виден длинный нос, выпяченная губа. О волосах сказать нечего, непонятно, какого они цвета, прямые, редкие — просто волосы.

Просто старуха, думает Дэйв. Как ей, в сущности, выглядеть?

Зачем она, зачемъя

И он задремал, приложив к носу подаренный пакетик, угадывая на ощупь и по запаху, что внутри кусок туалетного мыла.

Он проснулся, когда вошел Джонни — вошел, окинул взглядом свою постель, будто знал, чего ищет; схватил пакетик, разорвал обертку и поднял мыло в яркой бумажке на ладони.

— Она всегда мне дарит кусок,— говорит он.— А я их берегу. Целую кучу накопил. Вот уж всласть искупаюсь, когда покончу со здешней работой, а? Первым долгом отмоюсь дочиста.

Дэйв не ответил, и Джонни спрашивает:

— А ты разве не любишь быть чистым?

— И да, и нет, Джонни. Ведь не успеешь оглянуться — опять вымазался. Друзья не больно смотрят, чистый ты или грязноват, верно?

Джонни задумался, сказал не сразу:

— Не нравится мне, когда ты так говоришь.

— Ладно, Джонни, не обижайся. Ей-богу, я бы сегодня весь день провалялся в постели.— Его одолевает зевота.— Одна беда, в желудке пусто, а пузырь чуть не лопается.

Он зашел за угол хижины и немало времени потратил на это дело, тем более что трудновато было начать; все еще зевал, смотрел под ноги сонными глазами, чувствовал, как ему легчает, и думал:

о господи уж этот Джонни он вызывает во мне дух противоречия. Он точно зеркало смотришься и видишь такое чего в себе видеть больше не желаешь

— О господи,— сказал он вслух.

Сказал так громко, что Джонни услышал.

Джонни скинул штаны и снова улегся в постель. Лежит лицом к стене. И заявил — не желает он разговаривать с Дэйвом, если Дэйв поминает имя божие всуе, да еще на рождество.

— Скажи миссис Макгрегор, не стану я завтракать. Скажи, я сегодня больше не встану.

И закрой за собой дверь.

А теперь, похоже, погода переменилась, и дождя все-таки не будет.

Туча поднялась выше гор, и от нее уже не отрываются клочья и не валятся в долину. Стало душно и тепло, и, наверно, духота еще сгустится, а впрочем, если б ушла та туча, может, еще и выдастся отличный летний денек. Тут Дэйв нахмурился — он наступил на половину шмеля как раз вовремя, чтобы прекратить мучения, она еще дергалась. Рядом лежат другие куски, они уже не шевелятся. Значит, старуха охотилась с большими ножницами на пчел и резала их, сидящих на цветах, пополам — она уверяет, будто от пчел один вред.

Надеюсь, день и правда будет погожий, думает Дэйв. Надеюсь. Тогда Джонни, наверно, встанет.

В кухне старуха, наклонясь над очагом, разбивает яйца о край сковороды; Дэйв стал благодарить ее за подарок, но его перебил хозяин, окликнул из-за тонкой переборки в дальнем конце уэйры.

Не пройдет ли молодой человек к нему?

— Ладно, пройди туда,— говорит старуха.

Дэйв повернулся, откинул занавеску в дверном проеме, а за ней можно сделать разве что один шаг, в этом закутке только и помещается кровать. Старик полулежит на своей половине кровати, сунул за спину несколько подушек; за очками в стальной оправе глаза смеются, и на губах неизменная усмешка; он отложил газету.

— Ну-ну, вот и рождество,— говорит он.— Садитесь, располагайтесь поудобнее. Не стесняйтесь, будьте как дома.

Поздравляю с рождеством! — он словно приветствует целую толпу гостей, так это прозвучало.

И похлопал ладонью по краю кровати.

Рождество бывает только раз в году.

Он говорит и все усмехается. Неделями Дэйв пытался понять эту странную усмешку — и сейчас, кажется, додумался, в чем секрет.

Старик очень одинок.

Но сейчас он доволен, что Дэйв сидит рядом, опять взял газету, нашел нужное место, сложил газету кверху заметкой, которую собирался прочесть, и отметил ее толстенным большим пальцем.

— Опять в порту с рабочими заваруха,— говорит он.— Вот послушай-ка.

Сперва он прочел заметку про себя, губы его шевелились; потом перечитал вслух, с запинками и странными ударениями.

— Теперь тебе понятно? — говорит он. И вдруг орет: — Шайка подлых разгильдяев! Не желают работать. Это им не по нраву. Вроде моего парня. Никакого самолюбия.

Вот послушай еще.

А за переборкой все время хихикала старуха и теперь говорит мужу — хватит болтать чепуху, отпусти молодого человека, пускай идет завтракать. Он было попросил — обожди минутку, Фэнни,— но она откинула занавеску и посторонилась, пропуская Дэйва.

И не воображай, что будешь все утро валяться в постели, говорит она. Ей надо снять простыни.

А где Джонни?

Ну, Джонни тоже не вставал.

Еще один лодырь никудышный!

— Я отнесу ему завтрак, миссис Макгрегор,— говорит Дэйв.

Что-о! Еще не хватало Дэйву нянчиться с этим лодырем!

Ничего подобного Дэйв не сделает. Нянчиться с этаким! Знает она, каков этот Джонни, когда начнет валять дурака. Не станет она терпеть его фокусы. Сама снесет ему завтрак — когда выберет время. И он поест как миленький. Она за-ста-вит его поесть — или пускай убирается куда подальше и сыщет себе другой кусок хлеба.

— Хорошо, довольно, миссис Макгрегор,— холодно говорит Дэйв. И, кажется, от его ледяного тона в лице ее на мгновение мелькнул испуг.

— Всем наплевать, чего я только не терплю! — орет она.— Всем на меня плевать!

Но тут же снова успокоилась и даже хохотнула.

— Надо же, нет, надо же, этот фрукт кого-то там ругает лодырями. Много он понимает, каково людям работать в городе? Там не посидишь дома только потому, что дождик пошел. Нет уж! Там не станешь лежать в постели и дожидаться, пока на овцах шерсть отрастет. Я-то знаю. Вон что город сделал с моим несчастным отцом.

И она рассказала Дэйву, что случилось с ее отцом.

Конечно же, она не осуждает свою несчастную мать — та из сил выбивалась ради них всех. Семья-то росла, мать и говорит — если не переселиться с плантаций каури, ее дети будут расти сущими дикарями. Вот они и стали жить в городе, и вышло очень плохо, потому что отец никак не мог найти работу, и под конец пришлось ему наняться в холодильник.

Это ж надо! Подумать только — весь день работать на морозе. Мало того, что господь бог посылает нам морозы, так еще орава балбесов своими руками мороз устраивает! Ну и конечно, отец захворал и слег, и несчастной маме пришлось за ним, лежачим, ходить, как за маленьким.

— Больше трех лет мать с ним маялась! — кричит старуха.— А он таял на глазах, стал скелет скелетом.

И денег — только те гроши, что моя несчастная мать заработает. А я из всех ребят старшая, значит, пришлось бросить школу и тоже работать. А я тогда была еще кроха, от земли не видать.

Но она все прекрасно помнит, будто только вчера это было.

Было время, мама каждый день брала меня с собой на работу в один дом. В приморский пансион, люди туда приезжали отдыхать, а вся работа по дому лежала только на нас с мамой да на самой хозяйке. Такой большой был дом, столько разного дела, приходилось бегать бегом, иначе никак не управишься. И вот, помню, раз — постояльцы уже обедали, но надо еще перемыть гору посуды — села моя мама в кухне на табуретку и говорит, устала, мол, до смерти, ничего больше не могу. Хоть убейте, не могу. И знаете, что ей сказала та дубина хозяйка? Заплачу, говорит, вдвое! И знаете, что ответила моя несчастная мама? Ладно, говорит, я уже не устала.