Избранное

Теперь подъем по-настоящему крут, и начинается лес. Остановились передохнуть, меж деревьями видно — по ту сторону долины, над горным гребнем, скользит темное пятнышко. Похоже на ястреба, но ведь ястреба отсюда не разглядишь.

— Нет, никогда ничего такого не случалось,— говорит Джонни.— Только всякий раз, бывало, бросаю хорошее место, иду в ближний поселок и давай пить, покуда не пропью все заработанное до последнего гроша. Вот я и обрадовался, когда пришел сюда, потому как здесь был один Седрик, никакого мне соблазна. И он был мне по душе. Покуда не вырос, такой славный был мальчонка. И я думал, помогу матери вырастить его хорошим парнем.

Но до чего ж мне одиноко бывало в эти годы. Не думал я, что так долго тут проживу. Иной раз думаю — вот бы пошел, нанялся матросом, а наутро бы проснуться, глядь — а я опять в Лондоне.

До чего хотелось увидать уличные фонари.

И рыбные лавки тоже.

От милой моей мамы письма стали совсем редко приходить. Она писала, что глаза слабеют, нужны ей новые очки. И ей уже скоро семьдесят. И хотела бы, чтоб я вернулся домой, рада бы меня повидать, но, если у меня хорошая работа и живется сытно, пускай я лучше не приезжаю.

Вот так я и живу. Погляди на меня. Никогда я досыта не ем, и знала бы моя мама, до чего одиноко бывает в такой богом забытой дыре.

Чем выше поднимаешься, тем гуще лес. Вдали уже ничего не видно, кроны деревьев смыкаются над головой, зато не надо больше продираться сквозь кустарник. Тут растет папоротник, но, слава тебе господи, уже нет колючих лиан. И на гребне слишком сухо для древовидных папоротников пунга. Внизу они разрастаются огромные, широченные, размах с тележное колесо. Черный ствол, а на нем зеленое колесо. Этакая нахальная силища, и чудится в них что-то злобное — может быть, как раз потому, что уж очень они самоуверенно-спокойны, ни звука, ни движения. А лианы свисают точно канаты, лохмотьями свисают мхи, висячая бахрома в процеженном зеленью солнечном свете. И душный запах трухи и перегноя, из которых вымахивают полные жизни деревья.

— Покуда Седрик был маленький, мне не так тошно было,— говорит Джонни.— Он меня очень даже любил. Всегда ему было любопытно глядеть, как я работаю. А потом стал уходить один. И я уж, не хуже его матери, тоже не знал, где он бродит и что выделывает. Пробовали мы его удержать, чтоб не бегал к Рэнджи, да ничего хорошего из этого не получилось. Потому что, бывало, думаем, опять его туда понесло, ан нет. Иной раз уйдет в лес, и до самой ночи его нет как нет. Сперва мы думали, может, он заблудился.

Иной раз они меня уговаривали — поди, мол, поищи его,— только я не любил ходить один. Спрашиваю Седрика, не страшно, мол, тебе в лесу одному. Нет, говорит, не страшно. Мать его спрашивает — что, мол, ты там делаешь целый день, а он говорит — ничего я не делаю.

Разложение порождает жизнь, а жизнь кончается разложением. И безмолвие этой жизни ничем не отличается от безмолвия смерти.

— Но я его поймал,— говорит Джонни.— Только уж гораздо позже.

Поехал я верхом в лавку, знаешь поворот на большаке, там и река поворачивает. У самой воды есть такой песчаный бережок. Красивое местечко, по обе стороны растут ивы, с большака тоже не видать, густой ежевичник закрывает. Но я-то был верхом, с седла больше видно. И меня вроде как подтолкнуло, поглядел, а на бережку кто-то есть, и похоже, они совсем нагишом. Я сперва подумал, детишки из школы шли, только, думаю, не время, уроки еще не кончились. Спешился, привязал лошадь к изгороди и тихонько пролез между кольями. А потом пришлось обходить кусты ежевики, а под конец ползком пробираться, чтоб они меня не увидали.

И знаешь, Дэйв, кто это был?

— Угу,— бурчит Дэйв.

— И он все с себя скинул,— говорит Джонни.— Совсем был нагишом.

— Угу.

— Но это еще не все,— говорит Джонни.— Он бегал по бережку и махал руками. Прямо как помешанный. Потом два раза перекувырнулся, сел на траву и хохочет, ну чистый бесенок. И я сперва подумал, он сам с собой хохочет, ан нет. Слышу, кто-то еще смеется. Там была какая-то шлюшка, и она встала и тоже давай кувыркаться. А потом села рядом с Седриком, и давай оба хохотать.

— Угу.

— Мне не видно было, где она раньше сидела,— говорит Джонни.— Она была полукровка, ее отец работал в артели, они прокладывали железную дорогу, эта семья тут больше не живет.

Меня прямо ошарашило, что она все с себя скинула. Осталась нагишом, как Седрик.

— Угу.

— Я не знал, как лучше поступить,— говорит Джонни.— Ну и остался, глядел, думаю, если станут делать худое, выскочу и помешаю, покуда не поздно.

А они ничего такого не делали. Смотрю, просто сидят и разговаривают и кидают камешки в воду, очень я тогда удивился. А потом оба улеглись рядом на спину.

Разлеглись оба вот так на солнышке, противно смотреть. Ну, мне надоело ждать, встал и пошел к ним, решил, и отругаю ж я сейчас мальчишку. Но они меня услыхали, и не успел я слова сказать, а он, чертенок, побежал к воде и нырнул. Я кричу — вернись, а он уплыл за ивы, его уже и не видать.

Он-то был отличный пловец, а меня сроду никто не учил плавать.

А та шлюшка знаешь что сделала? Бросилась к иве, забралась на ветку и сидит. Я говорю, слезай, мол, и оденься, не то расскажу все твоему отцу, он тебя за такие проделки выдерет. А она в ответ ни слова, сидит и ногами болтает. Но я там под ивой не остался, потому как знаешь что она сделала? Хотела меня полить.

— Угу.

Как обойти этот утес? Отрог чем дальше, тем круче, гребень совсем узкий, шли точно по лезвию ножа — и вдруг он уперся в стену. Может, вскарабкаться по толстому стволу дерева до нижних ветвей, а там, пожалуй, сумеешь дотянуться до другой ветви, поближе к вершине скалы? И перепрыгнуть на нее? Но очень уж рискованно. Оставим такие подвиги разным седрикам, дай им бог здоровья. Но ты ведь однажды уже потерпел здесь неудачу — и второй неудачи не хочется, верно?

— Мистеру Макгрегору я ни словечка не сказал,— продолжает Джонни,— а вот Седрика и правда отругал. Сказал ему разное, что запомнил из Библии, и сказал — я, мол, всегда старался подавать хороший пример.

А вот трещина довольно широкая, можно зацепиться обеими руками. И торчит небольшой выступ, хоть не всей ступней, а на пальцы стать можно. Но вдруг камень вывaлитcя? Ладно, попробуем удержаться сразу и на том и на другом. А выше, кажется, станет полегче, вон до самой трещины спускается сверху корень толщиной в руку.

— Знаешь,— говорит Джонни,— я, как стал работать на здешней ферме, с тех пор ни капли спиртного в рот не беру.

Лежишь на животе, стараешься отдышаться и чувствуешь, как по тебе струится пот. А там, далеко внизу, долина, и за остроконечными макушками деревьев виден чей-то дом. Вроде и чужой, и вроде очень знакомый, утираешь ладонью пот, заливающий глаза, стараешься разглядеть получше. Смотришь, а там как раз налетел ветерок, колыхнул на веревке сохнущее белье. А больше там никакого движения, только над крышей дома дрожит раскаленный воздух.

— Теперь я посплю, ты не против? — говорит Джонни.— Может, тогда мне станет получше.

Но есть же кто-то там, внизу. Что за люди могут жить в таком месте?

— Я не хочу тебя гнать,— говорит Джонни.— Но может, отнесешь тарелку, а то вдруг сама за ней придет.

Пока обедают, она бесконечно ругает себя: никудышная стряпуха! Все не так, как надо. Картошка у нее чересчур разварена и расквасилась, фасоль старая и жесткая, баранья нога пережарена и пересушена, в мятный соус бухнула слишком много сахару. И отродясь она еще не готовила такого дрянного пудинга. Вода просочилась внутрь, салфетка была дырявая, а она и не заметила. И луковый соус подгорел. Даже не понять, как Дэйв усидел за столом и умудрился хоть что-то съесть. И может, даже лучше, что Джонни не пришел к обеду, все равно ничего нельзя в рот взять.

— Но как это ты меня перехитрил, а? — говорит она.— Как это я поддалась — не пошла и не вытащила его сюда?