Избранное

У Дэйва шея в поту, он взмок под тонкой хлопчатобумажной рубашкой, нет, миссис Макгрегор, говорит он, не надо второй порции пудинга. Все очень вкусно, но еще хоть глоток — и он лопнет. Он просто не в силах больше есть.

Просто надо расстегнуть верхнюю пуговицу на брюках, говорит она.

Но я знаю, в чем беда. Я знаю, тебе просто не понравился мой пудинг.

Надо было тебе пойти к миссис Эндерсон, она ж тебя приглашала. Она-то накормила б тебя распрекрасным обедом. Со всеми своими выкрутасами!

Дэйв говорит, он сегодня еще успеет надоесть Эндерсонам. Ведь он обещал прийти к ним вечером, у них будут гости.

От раскаленной солнцем крыши в комнату пышет зноем, в очаге еще дотлевают уголья, и старику в парадных фланелевых брюках по случаю праздника, похоже, еще жарче, чем Дэйву. Но он говорит — да, он не прочь съесть еще порцию пудинга. Пудинг тебе удался, Фэн! А тесто штука хорошая, без него от человека останутся кожа да кости.

— Много ты понимаешь в еде,— отвечает она.— Если б я для одного тебя стряпала, мне было б без разницы, удался обед или не удался.

Вон как тебя в пот бросило, говорит она. Тьфу, старый вонючка. А еще приходится с тобой спать.

Ел бы поменьше мяса!

— Ну-ну, потише, Фэн,— говорит старик.

Она готова огрызнуться, но вдруг залаяли собаки — и сразу же успокоились. Для миссис Дэйли еще рано, говорит она. Нет, это, наверно, паршивцы черномазые пришли за своими паршивыми угрями. На закуску к своему паршивому пиву.

Дэйв, говорит она, не давай миссис Эндерсон тебя напоить на своей вечеринке. С этими ее городскими друзьями-приятелями!

— Как скажешь, Дэйв,— говорит старик,— едят в городе такое отличное мясо?

— Нет,— говорит Дэйв,— я такого никогда не пробовал.

— То-то.— Старик поднимается, берет с буфета щипцы и кулек орехов.— Выходит, городским достается второй сорт? — говорит он с явным удовольствием.

А хозяйка перехватывает взгляд Дэйва, устремленный на щипцы. Ну и форма у щипцов: женские ножки в туфельках на высоком каблуке.

— Да-да,— говорит она.— Паршивый старый козел выложил за эти щипцы тридцать пять шиллингов. Только в один прекрасный день он их хватится. Возьму и кину их в речку.

— Понимаешь, Дэйв,— говорит старик,— наша страна держится на фермерах. Для экспорта нужно все самое лучшее. Нам надо продавать больше, чем мы покупаем. Не то страна обеднеет! Это хорошая политика. Но не худо фермеру и самому съесть кой-что хорошее со своей собственной земли.

Он еще не договорил, а старуха вся побагровела, еле сдерживается.

Чушь собачья!

Он не хуже знает, чушь это, не едят фермеры самолучшее мясо!

Взять хоть Джека Дэйли, говорит она. Джек забивает старых овец, их мясом разве что собак кормить. Только его-то собаки мяса не видят. Одни обрезки да отходы. Вот Джековы голодные псы и рвут наших овец.

Джеку надо большую семью прокормить, говорит старик. И еще ссуду выплачивать. Ясно, он бьется изо всех сил. Джеку Дэйли надо как-то сводить концы с концами — и всей стране тоже.

А что скажет Дэйв? Пробовал он разбираться в политике?

Вот в чем была беда с Седриком. Его это не занимало. Он даже газет никогда не читал.

Тут старуха потянулась за тарелками, со стуком поставила одну на другую.

Политика!

Они-то празднуют, сидят сиднем и толкуют про свою политику.

А женщина работай без роздыха, никаких тебе праздников. Попробовали б эти трепачи, каково живется в юбке, враз бы узнали, почем фунт лиха.

А она если станет рассиживаться, старая миссис Дэйли прикатит на своей кобыле и застанет ее еще в фартуке. Да, и она не успеет снять белье, оно там сушится на веревке.

И пусть они ей скажут, что толку в ихней политике, стал ли от политики мир хоть на столечко лучше.

Может, это политика подала им на стол обед?

Может, политика дала им крышу над головой и укрыла от непогоды?

Раз они оба так здорово разбираются в политике, шли бы в парламент.

Стали бы заседать в парламенте да проголосовали бы, чтоб часы перевести назад, на ферме и так встаешь ни свет ни заря, не к чему людям подниматься еще на полчаса раньше. Она-то свои часы не переводит, и никто ее вовек не заставит, пускай хоть за решетку сажают.

Вдруг опять залаяли собаки, да так, будто разом стали палить полдюжины ружей. Тут старухина злость приняла другой оборот: ругая себя копухой и неумехой, она второпях с грохотом пошвыряла немытую посуду в лохань. Не зная, куда бы убрать все это с глаз долой, выбежала с лоханью на задворки. И тотчас вбежала обратно, роняя прищепки, спотыкаясь, потому что поверх охапки белья не видела толком, куда ступить, и заорала на старика, чтоб отдернул занавеску и впустил ее туда.

Собаки оглушительно лают, кто басом, кто визгливо, и так разъярились, что Дэйв про себя взмолился — поскорей бы старик их унял. А того, хоть он по-прежнему достает с буфета и щелкает орех за орехом, явно клонит в сон, и ему лень подняться. Дэйв облокотился на стол, у него тоже слипаются глаза, и от жары невтерпеж, и он думает — пора уносить ноги. Но стоит глянуть за окно — и слепит солнечный свет, и остаешься сидеть, как сидел. Слышно, как ворчит старуха, уронив шпильку, но за неистовым собачьим лаем так никто и не услыхал миссис Дэйли, пока она не появилась в дверях.

Старик заулыбался, поздравляет ее с рождеством и при этом, похоже, не заметил, что шляпа на ней сидит криво и она прижимает к груди сломанный и порванный зонтик.

— Входите, садитесь,— приглашает он.

Старая миссис Дэйли, женщина крупная, весьма внушительного вида, на ней костюм в обтяжку, под мышками расплываются влажные пятна. В первую минуту кажется, она разобидится на старика, не так надо принимать столь важную даму. Но поглядела на Дэйва, и лицо ее прояснилось, и она входит со словами:

— Вот так встреча!

Она сразу его узнала, говорит она.

Да, она знает, кто он такой — сын Джона Грифитса. Она его знала еще вот таким крошкой, наверно, почти уже двадцать лет назад, но, хоть бы и сорок прошло, все равно бы узнала. Ведь он — вылитая мать. Мириам… как бишь ее девичья фамилия? Она вышла за Джона Грифитса, истинный джентльмен и христианин, убежденный трезвенник, всегда ратовал за трезвость, ни денег, ни времени на это не жалел.

— Когда-то я учила твою маму и тетю Клару Священному писанию. И не уверяй меня, что они ни разу тебе про меня не рассказывали.

Тут из-за стариковой занавески выходит хозяйка — опрятная, причесанная, с бусами на шее; собаки угомонились, и в комнате стало удивительно тихо, потому что миссис Дэйли тоже на минуту замолчала. Подняла зонтик, затрясла им, сломанный конец бессильно мотался — жалостней не выглядела бы даже мертвая птичка.

Вот, не угодно ли!

Вот вам ваша Зачемяту. Погодите, сейчас я вам все объясню.

Но бог милостив, говорит она. Да, бог милостив, на счастье я взяла с собой зонтик, думала уберечься от загара.

И опять помолчала, словно еще не настала самая благоприятная минута для ее рассказа.

— Да,— говорит она и оглядывает хозяйку с головы до пят.— Да, мне нравится ваше платье. Наверно, вы знали, что я вас навещу.

Вот это уже слишком.

Да разве не может женщина на рождество принарядиться, коли пожелает? И не слышать ни от кого непрошеных замечаний? Имеет женщина право раз в жизни отдохнуть? Или только и знай не снимай фартука, сбивайся с ног, стряпай да стирай на ораву лодырей, а они все ее труды ни в грош не ставят?

И с какой стати люди заявляются в гости с утра пораньше, не успеваешь по дому управиться?

— Прошу прощенья, миссис Макгрегор,— говорит миссис Дэйли.— Но вы посмотрите на часы… по-моему, вы на полчаса опоздали, даже больше.

И опять у старухи столько всякого рвется с языка, что она вовсе ни слова не может вымолвить.

— Я к вам заглянула, только чтоб поздравить с праздником,— продолжает миссис Дэйли.— Я думала, вам не понравится, если я проеду мимо и только с дороги вам покричу.

— Да вы будьте как дома,— вмешивается сам.— Располагайтесь. Фэн, предложи гостье чаю.