Без маски

Тёрбер воображает, что у него сегодня свободный день: ему не нужно идти в контору; он будет долго бродить по городу. Цветочные клумбы в парках напоминают сверкающие драгоценные камни. Усыпанные гравием дорожки гостеприимно стелются под сенью густой листвы деревьев. Он идет по ним, и — странное дело! — здесь он чувствует себя ближе к природе, чем там, в долине, где стоит его дом.

Тёрбер ходит по улицам, прислушиваясь к шуму голосов и топоту шагов. Он бросается в уличный водоворот и бредет без цели. И он чувствует, как тоска, мучившая его так страшно в последние годы, медленно исчезает.

Тёрбер движется словно погруженный в глубокий сон. Каждая улица кажется ему родной, он чувствует себя здесь как дома. Его никто не знает, но он знает всех окружающих и знает всё о них, так как бессчетное количество раз видел все эти картины по ночам, во сне. Всё здесь знакомо ему: каждая дверная задвижка, каждый фонарь, все облезлые стены домов и скрипучие ступеньки лестниц.

А вот и знакомый дом. Здесь ничто не изменилось. То же шаткое крыльцо и предательская яма около ступеней. Он невольно останавливается в раздумье. Действительно ли это было здесь? Да, несомненно. Всё осталось по-прежнему. Тот же гул голосов, смех, крики. Вот хлопает парадная дверь, женщина что-то кричит из окна, детский голос отвечает ей. По улице проезжает телега, хозяйки идут с сумками и бидонами. Здесь, на улице, отголоски тысячи судеб, здесь всегда что-нибудь происходит. Ему чудится, что дома разговаривают с ним, а он им отвечает.

Так он блуждал по городу целый день и снова ощущал себя его частицей. Ему казалось, что здесь легче дышится. Он чуть не расхохотался, вспомнив озабоченное лицо их деревенского врача. Никогда не чувствовал он себя здоровее, чем сейчас.

На углу стояла группа мальчишек. Ему захотелось присоединиться к ним. Двое влюбленных шли вдоль пристани, размахивая купальными костюмами. Время от времени они смотрели друг другу в глаза так, словно кроме них здесь никого не было. Да на них и вправду никто не обращал внимания. Только Тёрбер некоторое время шел за ними, потому что он был так же влюблен, как они. Он догнал их и, словно на диковинную картину, уставился на темноглазую усталую красавицу. Лишь к концу дня он почувствовал голод и отправился в свой прежний ресторан. Здесь тоже почти ничто не изменилось.

Позднее он пошел осматривать новую часть города. Он шел медленно, оглядываясь, и в его памяти вставал город таким, каким он был прежде. Кое-что старик припоминал с трудом, но всё-таки многое ему удалось вспомнить. Квартал за кварталом поднимался город, исчезали пустыри, вырастали огромные бетонные здания, улицы превратились в широкие асфальтированные бульвары. Всё это было построено уже много лет назад, но для Тёрбера родилось только сейчас. Он начал осматривать всё по порядку.

Городской воздух казался ему особенным. Дело было вовсе не в заводском дыме или запахе бензина. Тёрбера покоряло биение напряженного пульса городской жизни. Песнь бетонных громад была так не похожа на песнь одетых лесом гор. Но песнь эта была песнью борьбы. Отражение этой борьбы он читал на лицах людей, которые ехали в переполненных трамваях, выходили погреться на солнышке. В голосе у них звенели песни и смех. Их подвижные лица отражали день и жизнь иначе, не так, как он привык наблюдать это в деревне. И от этого у него становилось тепло на сердце! Так удивительно красивы были эти люди. Они были частью единого целого, частью этого прекрасного города.

Под самый вечер он отправился пригородным поездом в горы, сошел у большого ресторана и занял столик. Он ни с кем не разговаривал, если не считать кельнера, обменявшегося с ним несколькими словами. Но ему казалось, что он близок со всеми, кто заполняет ресторан. Он чувствовал себя частицей этого праздничного сборища. Потом он взглянул вниз, на город, и у него перехватило дыхание. Здесь ему нужно было жить; пусть его даже и ожидали бы невзгоды, но только здесь, здесь! Он сидел и не мог налюбоваться картиной расстилавшегося перед ним города. Контуры тысяч крыш, гладкие шпили красивых церквей, огромные здания, громады заводов, школы, респектабельное здание университета, бульвары, парки, напоминающие цветущие букеты, — всё это было так просто и красиво! В это мгновение Тёрбер не согласился бы променять самое жалкое нищенское ложе здесь, в городе, на самую богатую усадьбу в долине.

Город раскинулся внизу, шумный и живописный. Его дыхание было исполнено удивительных звуков, и казалось, что его застилает дымка вечно горящего жертвенного костра. Мало-помалу шум стихал. Некоторое время с вершины горы всё было видно отчетливо. Но затем серая мгла стала окутывать город; она всё сгущалась. Это продолжалось несколько минут. Наконец где-то зажегся одинокий огонек, за ним — еще один. Потом огни стали быстро загораться один за другим, и вскоре весь город погрузился в море непрерывно движущихся сверкающих блесток…

Кельнер постоял некоторое время, глядя на безмолвного, пристально глядящего вдаль человека. Вдруг он увидел, что голова старика упала на грудь. Кельнер быстро приблизился, положил руку на плечо незнакомца и испуганно отпрянул. Потом наклонился и заглянул в остекленевшие глаза.

Тёрбера похоронили на кладбище, где покоились его родители. Мальчик его приехал издалека и стоял над могилой рядом с матерью.

Но одного они так никогда и не смогли понять: для чего он утаивал деньги, которые присылал сын?

«Ректор еще не пришел!»

(Перевод Л. Брауде)

«Fred, where are you?»^[19] — эта фраза знакома каждому школьнику Норвегии. Ее можно найти в учебнике английского языка для начинающих. А учебник этот написан ректором^[20] Кнудом Олаи Брекке.

Несомненно, мы преисполнились бы еще большим уважением к Лайену, как называли ректора мы, ученики, если бы знали, что книга его переведена на многие иностранные языки и произвела переворот в области преподавания языка.

Впрочем, Лайена и без того очень уважали. И вовсе не за его ученость. Чего стоила, например, одна его представительная фигура, внушавшая такое почтение! Рослый, очень статный, он уверенно шествовал, высоко подняв голову и слегка выворачивая наружу носки. У него была седая бородка клинышком и седые усы, и, что весьма важно, он носил очки со сверкающими стеклами, которые метали молнии, стоило ректору повернуть голову. Глаза его за стеклами очков были очень бдительны. Поговаривали даже, что эти глаза обладают большой проницательностью. Возможно, так оно и было на самом деле. Но весьма приятно то, что выражение бдительности и проницательности изредка сменялось улыбкой, которую буквально излучали его глаза.

Это было весьма внушительное зрелище, когда ректор в своем прекрасно облегающем черном сюртуке, черном котелке и самых сверкающих в мире ботинках пересекал городскую площадь.

Лайен во всех отношениях подходил для должности ректора. И, самое главное, он почти не вмешивался в личные дела учеников. Да, Лайен был человеком уважаемым и безупречным…

В ту пору, когда я ходил в третий класс бергенской соборной школы, я жил в доме, носившем громкое название «Горное гнездо». Он находился как раз посредине Скансесвингене, и, чтобы попасть в школу, мне приходилось спускаться вниз узкими переулками по бесконечным каменным ступенькам и отвесным склонам… Затем надо было еще преодолеть улицу Биспенгатен и холм. С него можно было просто съехать вниз. У подножья холма дорога сворачивала направо. Затем оставалось последнее препятствие: надо было спуститься вниз на улицу Кунгоскаргатен, перевести дух, остановившись у фонарного столба, и одновременно со звонком пронестись пулей через старинные сводчатые ворота школы. Всё наше время было рассчитано с точностью до одной секунды. Выбиваясь из сил по дороге в школу, мы заранее знали, опаздываем мы или нет. Один раз можно было позволить себе роскошь опоздать. Разумеется, с солидным оправдательным документом в кармане. Опоздав два раза, провинившийся должен был явиться в школу на следующий день за час до начала занятий. Три опоздания влекли за собой целую неделю такого удовольствия.