Без маски

— Не надо… Пока еще не надо, — прибавила она. — Ты скульптор? — спросила она Кая.

— Нет, — ответил тот. — Я был художником; он — критик, а вот он — писатель. Как видишь, все бездельники.

— Я так и думала, — сказала она удовлетворенно. — У вас какая-то неприятность, иначе я не стала бы за вами наблюдать. Спасибо за угощение. У меня нет работы, на прошлой неделе меня уволили…

Она вдруг запнулась.

Девушка всё время обращалась к Каю. Она не сводила с него внимательных, оценивающих глаз. Если бы взгляд ее не был так наивен, он мог бы показаться раздражающе-назойливым. Девушка как будто прислушивалась к тому, что происходило в душе Кая, и Кай всё беспокойнее ерзал на стуле. От его непоколебимой самоуверенности не осталось и следа. Сигурд с изумлением заметил, что на висках у Кая показались капли пота.

— Ты знаешь меня? — спросила девушка почти умоляюще. — Не правда ли?

— Ну, конечно же, черт побери! — вырвалось у Кая. — Я знаю тебя очень хорошо, хотя до сегодняшнего дня в глаза тебя не видел.

— А не всё ли равно? — сказала она так, словно они обсуждали какую-то старую проблему, касающуюся их обоих. Вдруг девушка положила сильные, цепкие пальцы на левую руку Кая.

— Можно? — спросила она и, не дожидаясь ответа, чуть отодвинула рукав у левого запястья. В нескольких сантиметрах от кисти темнело родимое пятно с тремя черными волосками. Девушка удовлетворенно улыбнулась, осторожно погладила волоски и надвинула обратно рукав. Пальцы Кая дрожали. Он испуганно отпрянул, когда девушка испытующе посмотрела ему в глаза.

Стиг и Сигурд безмолвно наблюдали за происходящим. У них было такое чувство, будто они и пошевелиться не смеют без разрешения этой удивительной девушки.

Спустя некоторое время они ушли. Девушка продолжала сидеть за столом и с легкой улыбкой глядела им вслед. На улице Кай вдруг вспомнил, что забыл в кафе свои рисунки. Он извинился и поспешил обратно.

Они встретились с Каем только через год…

Однажды поздним вечером Стиг и Сигурд стояли на площади Ратуши. Время близилось к полуночи. Скоро должна была появиться толпа газетчиков с завтрашним выпуском «Политикен».

Вдруг из-за фонаря вынырнула знакомая коренастая фигура. Кай остановился и поздоровался так, будто они расстались только вчера.

— Пошли! — коротко сказал он.

Кай жил в старой части города. Здесь он снимал просторную мансарду в доме, смахивавшем на бывшую конюшню. Кай часто менял жилье.

Она открыла дверь и поздоровалась с ними, как со старыми друзьями. Да, всё ясно. Этого и следовало ожидать. Но теперь уже не нужно было пристально вглядываться в нее, чтобы разглядеть ее изумительную красоту. В сущности, она не была красавицей, но вместе с тем казалась необыкновенно привлекательной. Стиг сразу же стал разглядывать стены. Они были пусты. Ни одной картины. Стиг сердито покачал годовой.

Она вышла из кухни, неся четыре прибора и еду.

— Само собою, ты ожидала нас именно сегодня, — сказал Стиг раздраженно. — Может быть, ты даже знала, что на мне будет желтый галстук?

— Ешь, дитя, — слазала она таким тоном, что Стиг сразу умолк.

Она принесла несколько бутылок вина. Кай говорил главным образом о погоде. Время шло. Стиг вертел в руках фруктовый нож; чувствовалось, что еще немного, и он всадит его в хозяина дома.

Только на рассвете Кай поднялся, выбил из трубки золу и равнодушно сказал:

— Да, я ведь забыл вам кое-что показать.

Кресло Стига покатилось по полу, фруктовый нож со звоном упал на стол. Они пошли вслед за Каем по длинному коридору. И вот они вошли в мастерскую. Все стены были увешаны картинами. Кай стоял молча, покусывая нижнюю губу. Стиг огляделся и застыл с вытянутым лицом. Глаза его медленно переходили с одной картины на другую. Он молча двинулся вдоль стен.

Здесь было тридцать или сорок портретов. И на всех была она. Она, и в то же время не она. Здесь были воплощены тысячи женских судеб, — женщины на вершине счастья, и женщины на краю отчаяния. Женщины гордые и жалкие, чистые и познавшие любовь, юные и зрелые. И хотя сходство с нею было поразительным, трудно было сказать, что именно она послужила моделью для этих женщин, вобравших в себя все оттенки человеческих страстей.

Это была она, и в то же время не она. Мужчины обернулись и стали глядеть на нее, словно только сейчас увидели. Она выросла в их глазах и казалась необыкновенной. Двое мужчин стояли потрясенные, задумчиво глядя перед собой.

Наконец Стиг тряхнул головой.

— М-да… — пробормотал он. Затем положил руку на одну из картин и вопросительно взглянул на Кая.

— Нет, не сейчас еще, — быстро и испуганно сказал Кай. — Пусть они немного побудут со мной. Но когда-нибудь я обязательно должен буду отдать их людям.

Стиг добродушно кивнул.

В том же году на витрине частного художественного магазина был выставлен портрет женщины. Картина была анонимной, но вызвала небывалую сенсацию. Художник назвал ее: «Венера и картофель с селедкой».

Земляки

(Перевод Л. Брауде)

До войны Самюэль Бредал занимал прекрасную должность, помощника кассира фирмы «Сэм и Ко». Должность эта считалась весьма перспективной, хотя оплачивалась не очень высоко. Однако жалованья хватило и на семью, когда Самюэль женился. Он не был светским человеком. Уже в детстве он обладал сильно развитым чувством долга и всегда гораздо больше думал о будущем, чем о настоящем и о том, чтобы наслаждаться сегодняшним днем.

«Благодаря этому он вырос нравственным человеком», — обычно говорила его жена.

«Временами он бывает уж слишком молчалив», — говорили друзья. А старые приятельницы давно объявили, что Самюэль холоден, как рыба. По-видимому, его интерес к прекрасному полу был ничтожно мал. Только жене Бредала было известно кое-что другое. Под оболочкой равнодушия и холодности скрывалась пылкая душа, все богатства которой раскрывались в любви… Жизнь была нелегкой, но всё же прекрасной, и со временем Самюэль превратился в чрезвычайно кроткого человека, который всем нравился.

Но вот пришла война. Немцы оккупировали страну. Новые правители — новые порядки. Потребовались совсем другие человеческие качества, которых не было у Самюэля Бредала. И он очень пал духом в то время. Правда, он сохранил и должность и жалованье, хотя они так мало значили, когда цены всё повышались и повышались. Для него, чиновника на постоянном жалованье, который ничего не подрабатывал на стороне, жизнь с каждым днем становилась всё труднее. Ведь работа его не была связана с созданием каких-либо «жизненных благ», как обычно говорил старый брюзга Симонсен, — в их фирме не производилось ничего, что можно было бы выменять на продукты. Сюда не заглядывали с черного хода рыбаки с корзинками в руках, не останавливали во дворе свою телегу крестьяне, заходившие потом с серьезным видом в экспедицию, не появлялись здесь и женщины, повязанные черными платками, с таинственным видом предлагавшие что-нибудь выменять… Нет, похвастаться служащим фирмы было нечем. В это тяжелое время они чувствовали себя словно выброшенными за борт.

О Самюэле Бредале говорили, что он баловал своего сына сверх всякой меры. Сам же Самюэль не замечал этого. Он съедал меньшую долю хлеба из своего пайка, и пока была хоть малейшая возможность, сын его получал и молоко и масло. Ранни сердито говорила, что ведь Самюэль — их кормилец, что он должен брать с собой в контору хоть какую-нибудь еду и что для нее и мальчика будет в тысячу раз хуже, если заболеет отец. Самюэль Бредал, упрямый, как большинство молчаливых людей, утверждал, что овощной суп — гораздо питательнее, чем она думает; говорят даже, что он такой же крепкий, как мясной бульон. Но Самюэль сильно осунулся, а на щеках у него залегли глубокие морщины.

И вот, когда пошел третий год с тех пор, как в Норвегии был установлен «новый порядок», мальчик принес из школы письмо. «Ролфа необходимо немного подкормить. У него предрасположение к бронхиту», — гласило письмо. Самюэль принял эти слова как обвинение по своему адресу. Он отправился к «фрёкен», чтобы побеседовать с ней. Учительница спокойно выслушала все его вопросы.