Без маски

Мой двоюродный брат Лейф жил как раз по дороге в «Горное гнездо». Каждое утро мы вместе с ним останавливались на улице Биспенгатен, чтобы немного передохнуть, а уже потом ринуться в решающее утреннее сражение за секунды. И горе тому, кто стоял тогда на нашем пути…

А как сладко нам спалось в те времена! В особенности когда накануне до позднего вечера играешь во дворе в «охотников» и «пиратов». О эти блаженные минуты по утрам, когда глаза готовы снова сомкнуться, а строгие наказания уже поджидают тебя и злобно хихикают отовсюду! О эти блаженные минуты в пору твоего детства, когда ты вырастаешь из одежды, а башмаки становятся тебе малы, когда ломается голос и ты можешь петь на два голоса! О эти утра — будь они прокляты, когда глаза смыкаются, а уши глухи к доброжелательным возгласам всех твоих родственников…

Случилось так, что гроза улицы Биспенгатен, то есть я и Лейф, мой двоюродный брат, опоздали два раза. Нас предупредили: если мы еще хоть раз опоздаем, нам придется целую неделю являться в школу на час раньше. Ну и ну!

Вскоре после этого строгого предупреждения, которое непременно заставило бы призадуматься многих более благоразумных мальчиков, случилось несчастье. В какой-то совсем краткий миг глаза мои сомкнулись сами собой. Как раз та самая минутка, которую никак нельзя было терять, была безвозвратно потеряна. Дамоклов меч несчастья колыхался на ниточке, готовый вот-вот оборваться. Ну, а когда человек торопится, беда, как известно, не ходит одна. От штанов отскочила чрезвычайно важная пуговица. Та самая единственная пуговица, которая еще удерживала штаны на месте. Но времени хватило ровно настолько, чтобы правой рукой крепко ухватиться за сваливающиеся штаны, левой вцепиться в ранец, стремглав выскочить через дверь, предусмотрительно открытую чьими-то услужливыми руками, и скатиться вниз по лестнице. Пылкие возгласы и пожелания всех родственников неслись мне вдогонку. Ведь стоит опоздать еще один раз, и всей семье придется вставать по утрам на целый час раньше.

Входная дверь с шумом захлопнулась за мной. Она как бы вытолкнула меня на свежий воздух, навстречу прекрасному весеннему дню. Вниз по спуску! Через холм Питтерхойген! А ну, прибавь ходу! Быстрее! Вниз по узкому переулку! Осторожней, крутой обрыв! Дальше! Дальше!.. Во всю силу легких мчишься вперед, пыхтя как паровоз. Ох, дух захватывает! Наконец-то начало улицы Биспенгатен. Сегодня не удастся даже передохнуть. Лязгнули зубы… Из глаз посыпались искры. Кепка съехала на один глаз. Рыжие волосы встали дыбом. Спереди и сзади расстегнулись пуговицы… А ты несешься вперед, словно одинокий Арнльот Геллине^[21], крепко сжимая одной рукой пояс штанов, а другой придерживая школьный ранец. Ужасное положение для человека, который вынужден бежать так, словно дело идет о жизни и смерти.

За спиной послышался рев, и я понял, даже не оглянувшись, что Лейф слишком круто взял поворот и ткнулся носом в землю. Учебники рассыпались вокруг него веером. Но что поделаешь! Я ничем не мог помочь ему. Он сам виноват. Дело шло о спасении жизни. Спасайся, кто может! Башмаки с загнутыми носками, которые никогда не выйдут из моды в городе, где полным-полно узких переулков и крутых обрывов, помогали брать подъем быстрыми темпами. Лейф, прихрамывая, изо всех сил поспевал за мной. Ему приходилось поторапливаться…

Мы пронеслись мимо молочной, и за нашей спиной тотчас послышался крик: «Ой!» Какая-то девочка быстро отступила в сторону, — у ног ее разлилась молочная лужа с осколками разбитой бутылки. Размахивая ранцами, мы промчались дальше со скоростью ветра, совершили неуклюжий прыжок и, словно во время скачки с препятствиями, перескочили через кучу ведер, как раз в тот момент, когда возчик нагнулся было, чтобы погрузить их в ящики, стоявшие на телеге. Мы сбили с возчика кепку, проскользнули прямо под головой его лошади, которая встала на дыбы, заржала и отпрянула к окну дома, так что ящики чуть не очутились в спальне какого-то капитана.

Сначала этот капитан чертыхался на чем свет стоит, а потом принялся «свистать всех на палубу». За нашей спиной слышались отборные проклятия. Но мы невозмутимо пронеслись мимо дома ректора, а наши ноги изо всех сил работали, стараясь во что бы то ни стало не нарушать законов тяготения.

У самых дверей дома ректора мне пришлось зажать покрепче штаны, которые уже сползли на несколько дюймов. Была минута, когда я считал битву проигранной, мне казалось, что штаны у меня вот-вот сползут. Но, совершив смелый прыжок, я подтянул их, встал на правую ногу, переступил с нее на левую, и, не уменьшая скорости, с новыми силами понесся дальше, по-прежнему не выпуская из рук пояса штанов. Затем я бросился вперед, совершенно не думая ни о физических законах, ни о тяготении, ни о чёрте, ни о его бабушке.

Теперь мы мчались уже на всех парах.

У самого нижнего спуска рядом со старой школой мы повернули под прямым углом, словно на крутом повороте, держа тело в неподвижном состоянии, между тем как ноги продолжали нестись вперед с головокружительной быстротой. А затем мы выпрямились в нужный момент (ах, если бы в наши дни кто-нибудь владел техникой этого дела!) и, перепрыгнув через глубокую яму, преодолели последнее препятствие. Ну, теперь нам ничего не страшно!

Разом была нарушена утренняя тишина: крик Лейфа потряс воздух. Да, момент был воистину трагическим. Лейф взвыл:

— Через забор! Ректор еще не пришел!

Вдоль холма тянулся забор. В нем была калитка, ключ от которой хранился у ректора (как мы завидовали ему!). Прыжок через этот забор экономил как раз недостававшие нам обычно секунды. Само собой разумеется, что часто нам не помогал даже забор. А ведь последнее предупреждение было чрезвычайно серьезным. А тут еще эти штаны! Несчастье не подчиняется никаким законам.

Врезавшись в громадную песчаную насыпь, мы затормозили, как два паровоза. Мне было уже не до штанов! Спастись можно только перемахнув через забор. Это необходимо, если даже спасение будет достигнуто ценой разодранной рубашки. Мы перебросили тяжелые ранцы через забор. Прыжок! Бух! (Штаны быстро сползли до самых башмаков.) Пальцы судорожно вцепились в край забора. Неуклюжий бросок левой ноги, легкое прикосновение кончиков пальцев к краю забора, и… все силы вложены в одно-единственное движение: гоп! через забор! Падаю! Да, это мы умели! В те времена мы еще сохранили кое-какие остатки первобытного инстинкта. Мы согнулись в три погибели в воздухе и, как котята, упали вниз. Но только было мы собрались схватить наши ранцы, как с ясного неба грянул гром. Мы окаменели. Перед нашими глазами словно из-под земли выросли два самых сверкающих в мире черных ботинка. В том, кто их владелец, ошибиться было абсолютно невозможно.

Стоя на коленях, мы как зачарованные смотрели на эти ботинки. И оба думали одно: если мы так и останемся стоять неподвижно, как каменные изваяния, то непременно свершится чудо или что-нибудь в этом роде. Может, он не заметит нас или не поверит глазам своим и пойдет дальше. Но секунды шли, а ботинки будто приросли к земле, и мы не слыхали ни единого звука. В конце концов положение стало просто критическим. Необходимо было что-то предпринять! Медленно-медленно поднимали мы наши широко открытые, блестящие и, как мы в глубине души надеялись, невинные глаза на прекрасно отутюженные брюки ректора и добрались наконец до полы его черного сюртука. Взор наш медленно, — о, как медленно! — скользил по его животу и груди, в отчаянии остановился на белом воротничке, поблуждал по бородке клинышком и наконец задержался на мечущих молнии стеклах очков, сквозь которые и глаза теперь тоже метали грозные молнии. Но рассказы об ужасах Иерусалима и падении стен Иерихонских были ничто по сравнению с картиной вандализма, которую узрели наши очи, очи четырнадцатилетних юнцов. Черный, безупречно чистый котелок ректора, яркий символ респектабельности, был надвинут, нет, не надвинут, а скорее придавлен, нет, даже не придавлен, нет, сбит на лоб и закрывал один глаз. И, о ужас, всё было ясно как день: позорное дело совершил один из наших тяжелых школьных ранцев в этот роковой для нас час.