Без маски

Видно, и она заметила, что мальчик последнее время выглядит усталым и кашляет? Не возражает ли фрёкен против того, что Самюэль иногда оставляет Ролфа дома? Не считает ли врач, что здоровью ребенка грозит опасность?

Учительница отвечала:

— Разумеется, ничего серьезного нет. Это лишь предположение врача, запись в лечебной карточке Ролфа, которую мы доводим до вашего сведения. Врач сказал, что мальчик нуждается в усиленном питании. — И с веселой искоркой в глазах она добавила: — Да и вы тоже, Бредал!

— Верно, и я тоже… — вздохнул Бредал, погладив подбородок. — Надеюсь, вы понимаете, что мне не хотелось бы быть навязчивым, что я… — он запнулся. Нет, ему бы следовало помнить, что он не очень красноречив. Он не расспросил и половины того, что ему хотелось бы знать о своем мальчике и о многом другом.

— Конечно, — отвечала она, глядя на него. — Но нам всем приходился считаться с тем, что сейчас не до сентиментов, господин Бредал!

Самюэль Бредал отправился в контору. Мальчик нуждается в усиленном питании, сказал врач… Руки Самюэля Бредала, засунутые в карманы плаща, сжались в кулаки. Он снова ощутил раскаяние и досаду. И еще — горечь. Что на него нашло? Почему он не брал карточку на водку? О чем он думал? Если бы хоть он был настоящим трезвенником! Просто ложно понятое чувство собственного достоинства не позволяло Бредалу делать это. Спиртное стало играть теперь такую роль, что даже трезвенники считали необходимым запастись солидным набором спиртных напитков. Бредал называл это «данью моде». Да и денег лишних у него не было. Но теперь он испытывал раскаяние. Бутылка водки равнялась по тогдашним ценам пяти килограммам сахару; а за вторую бутылку он мог бы получить несколько талонов на хлеб. Когда Самюэль начал подсчитывать, у него просто голова закружилась. За две бутылки водки по карточке Ранни он мог бы получить… О, черт побери, какой он идиот! А на что жил Якобсен, как не на четыре карточки на водку, полученные для себя, для жены, ребенка и служанки, давно ставшей членом его семьи? Сколько же это бутылок? Восемь бутылок в месяц? Восемь бутылок по шестьдесят крон приносили Якобсену четыреста восемьдесят крон в месяц, и они-то и были основным его обменным фондом.

«Мальчик нуждается в усиленном питании». Эти слова заставили Бредала решиться. На следующий день он отпросился на неделю со службы. С тремя сотнями крон в кармане (часть этой суммы ему одолжил тесть) Самюэль отправился пароходом вглубь фьорда. Никогда раньше не приходилось ему так нервничать. Ведь он хорошо знал: в любой торговой сделке его одурачат, а потом он будет исходить бессильной яростью.

Бредал сошел на берег. Много раз причаливал он к этой пристани в детстве. Он хорошо знал большинство усадеб в округе, но в последний раз был здесь много лет тому назад. Владельцам некоторых из этих усадеб ему приходилось оказывать кое-какие услуги, но с тех пор тоже прошло немало времени.

Сиверт уже ждал его на пристани. Он коротко сказал:

— Я получил твое письмо, Самюэль. Добро пожаловать к нам. — Потом он взял чемодан Бредала и забросил его в телегу.

Немного погодя они тронулись в путь. Дорога спускалась вниз, в долину. Здесь царил мир и безмятежный покой. Ни суеты, ни спешки, ни самолетов, с громким гулом пролетающих над самыми крышами. Ничто здесь не напоминало о войне. Самюэлю казалось, что даже воздух здесь чище, и он с наслаждением вдыхал его. Вот где надо было пробыть Ролфу всё лето. Но теперь уже поздно: осень стоит у дверей.

— Да, здесь тихо и хорошо, — спокойно ответил Сиверт, понукая лошадь, которая била копытом и не хотела бежать в нужном направлении. Самюэль заметил, что лошадь была сытая, красивая и гладкая. Его это радовало. Запах конского пота — такой приятный, домашний и надежный — ударил ему в нос. Как будто он приложился щекой к теплой лошадиной морде. Он и сам не знал, откуда нашло на него это старое, давно забытое чувство благополучия. Он не думал, что в его памяти сохранились какие-то старые мальчишеские, впечатления.

— Неважно ты выглядишь, — вдруг заметил Сиверт, быстро взглянув на него, и снова стал понукать лошадь.

— Ты бы посмотрел на других, — сказал Самюэль.

…Пока Сиверт отводил лошадь в конюшню, на крыльце появилась Тюрид. Он увидел, что лицо ее стало очень изможденным. У Тюрид была особая манера прятать руки под передник, а в глазах ее затаилась чуть заметная настороженность. В комнатах появилось много новых прекрасных вещей, — здесь они казались чужими и странными. Тюрид, видно, полюбила всякие безделушки. Она ходила по комнате с тряпкой и вытирала сиденья стульев. Спина ее показалась Самюэлю чрезвычайно выразительной. У него появилось «предчувствие»: здесь до его приезда составили заговор. Молчаливость Сиверта и подчеркнутая учтивость хозяйки, которая не могла быть искренней и за которой, верно, что-то крылось, усилили первое впечатление Бредала. Слабое подозрение, которое зародилось у Самюэля и всё время грызло его, вспыхнуло вдруг, точно молния: он слишком давно уехал из этого прихода и уже не может считаться здесь старым знакомым. А разве он сам этого не чувствовал? А разве он сам не втерся к этим людям под вымышленным предлогом? Разве он не притворился, что приехал к ним как старый друг, и разве не вышло так, что эти люди раскусили его? Самюэль Бредал вовсе не считал, что он приехал просить милостыню, просить помощи. Он остановился у окна, один в огромной комнате, и наконец понял: у них бывало много таких гостей, как он. Быть может, хозяева видели его насквозь уже тогда, когда он переступал порог их комнаты. И что ж тут удивительного?

Жгучее страдание, сменившееся страшной усталостью, захлестнуло его. Он вспомнил вдруг старую индийскую пословицу: «Тот, кто молча просит милостыню, молча и голодает». Если бы он только мог сказать Сиверту: «Помоги мне получить десять килограммов масла и хотя бы три круга козьего сыра, и я никогда больше не вернусь сюда». Или же: «Сколько платят за это другие? Скажи без обиняков, я заплачу даже больше, только бы мне увезти эти продукты домой. Но сделай это поскорее. У меня дома мальчик, и он «нуждается в усиленном питании».

Но высказать всё это Самюэль Бредал не мог. Он чувствовал, как вспотели его ладони, когда он пожимал руку матери Сиверта в ответ на ее тихое «добро пожаловать!». Вообще-то она была очень внимательна и дружелюбна. Самюэль немного пришел в себя, когда понял, что может расквитаться с ними, отплатить за гостеприимство, сообщив городские новости, новости об их родственниках и многое другое.

Самюэль рассказывал. Он не скупился на подробности. Они становились всё более яркими и фантастичными. Всё, что Бредалу приходилось когда-либо слышать, пригодилось ему теперь… Он рассказывал всякие кухонные сплетни, потому что понимал: серьезное здесь никого не интересует…

Сиверт и Тюрид растаяли… Но за ужином Сиверт не забыл поинтересоваться, сколько просят за бутылку водки спекулянты на черном рынке. И Самюэль мог ответить, что цена бутылки перевалила теперь за шестьдесят крон, а в последние дни месяца доходит и до семидесяти. По воскресеньям же, до обеда, когда всем хочется повеселиться, цена водки стремительно возрастает до восьмидесяти, девяноста и даже ста крон. Самюэль рассказывал, делая вид, что и ему не чужды подобные дела, что он знает в них толк. Уважение Сиверта к гостю возрастало по мере того как тот рассказывал. Самюэль это заметил.

— Семьдесят крон за бутылку водки! — сказал Сиверт, восхищенно покачивая головой.

А Самюэль подумал: «Интересно, к кому относится это восхищение? Ко мне ли, который в состоянии купить бутылку водки, или к кому-нибудь другому, который получит за нее такие деньги?».

Нелегко пришлось ему и за ужином. Продолжать хвастливый разговор или нет? Что правильнее? Скажи лишнее — и хозяева поймут, что он привирает. Это подсказывала ему тонкая интуиция, свойственная большинству молчаливых людей. И он сказал:

— О, да это настоящий рождественский ужин! До чего всё вкусно! Я страшно проголодался в дороге.