Новая Европа Скотт-Кинга

Скотт-Кинг не пошевелился.

А еще через три-четыре недели Скотт-Кинг сидел в зале ожидания аэропорта. Плащ лежал у него на коленях, сумка у ног на полу. Громкоговоритель, подвешенный высоко на бетонной стене, вне пределов досягаемости, изрыгал танцевальную музыку и объявления. Зал ожидания, как и все прочие залы, куда приводили его этим утром, был скудно обставлен и невыразительно опрятен; на стенах в качестве единственного утешения для читающей публики висели призывы подписываться на государственный займ, а также инструкции по мерам защиты от газовой атаки противника Скотт-Кинг был голоден, измучен и совершенно выбит из колеи, ибо не привык еще к удобствам современного путешествия.

Он вышел из отеля в Лондоне в семь утра, однако и сейчас, в первом часу пополудни, он все еще находился на британской земле. Нельзя сказать, чтобы о нем забыли. Его исправно перегоняли из одного закутка в другой, от одной стойки регистрации к другой, точно он был умственно неполноценным подростком; его обмеривали и взвешивали, как будто он был негабаритный багаж, который готовили к отправке; его обыскивали, как уголовника; его допрашивали о событиях прошлой жизни и предполагаемых в будущем, о состоянии его здоровья и финансов — словно он претендовал на постоянное место в каком-то весьма секретном учреждении. Скотт-Кинг не был взращен в неге и роскоши, но к такому виду путешествий он тоже еще не был приучен. И он ничего не ел с тех самых пор, как еще у себя в спальне наспех сжевал ломтик рыхлого теста с маргарином. Надпись на дверях той последней камеры, в которую его наконец загнали, гласила: «Исключительно для ОВЛ».

— Что значит ОВЛ? — спросил он у стюардессы.

Это была аккуратно одетая и совершенно безликая молодая женщина, напоминавшая своими ухватками то ли акушерку, то ли гувернантку, то ли продавщицу.

— Особо Важные Лица, — ответила она с убийственной серьезностью.

— А это ничего, что меня привели сюда?

— Все как положено. Вы — Особо Важное.

«Интересно, — подумал Скотт-Кинг, — как же они с обыкновенными людьми обращаются, не особо важными?»

Он находился в обществе двух попутчиков, мужчины и женщины, тоже из Особо Важных и тоже летевших в Беллациту, столицу Нейтралии; оба, как вскоре обнаружилось, были гостями Юбилейного Комитета Беллориуса.

Мужчина принадлежал к типу людей, хорошо знакомому Скотт-Кингу; его звали Уайтмейд, и он был преподавателем, столь же безвестным и захудалым, как сам Скотт-Кинг, и примерно того же возраста.

— Скажите мне… — обратился он к Скотт-Кингу. — Скажите мне со всей откровенностью, — он огляделся по сторонам, как оглядываются обычно, делая столь двусмысленную оговорку, — вы когда-нибудь слышали раньше об уважаемом Беллориусе?

— Я знаю его сочинения. Впрочем, я редко слышал, чтоб о нем говорили.

— Да, конечно. Он, однако, не по моей части. Мой предмет — римское право, — сказал Уайтмейд, снова сопровождая свои слова вороватой оглядкой, начисто лишавшей это заявление его высокого достоинства. — Они, сами понимаете, пригласили нашего словесника, но тот поехать не смог. Тогда они решили позвать латиниста. А он красный. И уж после этого они предложили кому угодно представлять университет. Никто не выразил желания, и тогда я предложил им свою кандидатуру. Мне подобные вылазки представляются в высшей степени занимательными. Вам никогда не доводилось пробовать?

— Нет.

— На прошлые каникулы я ездил в Упсалу, и там всю неделю нам два раза в день давали вполне сносную икру. Нейтралия, увы, своими деликатесами не славится, но еды попроще, наверно, все же будет досыта, ну и вино, конечно.

— В любом случае это все липа, — произнесло Особо Важное Лицо.

Это была женщина, не слишком молодая. Скотт-Кинг и Уайтмейд уже знали, что это мисс Бомбаум, потому что на всех этапах их долгих скитаний по аэропорту имя ее писали мелом на доске объявлений и выкликали по радио, неизменно требуя, чтобы мисс Бомбаум зашла за поступившей для нее срочной телеграммой. Имя это, стяжавшее скандальную славу чуть не в целом свете, оказалось каким-то образом незнакомо Скотт-Кингу и Уайтмейду. Уж она-то не была ни захудалой, ни безвестной! Одно время мисс Бомбаум была разъездным, точнее даже, разлетным корреспондентом, и в предвоенную пору она с неизменностью оказывалась в той самой точке земного шара, где назревала какая-нибудь гадость, — то в Данциге, то в Альказаре, то в Шанхае, то в Уол-Уоле. В настоящее время она являлась обозревателем, чьи еженедельные комментарии регулярно покупала по контрактам пресса четырех континентов. Скотт-Кинг никогда не читал подобных статей и оттого в который уж раз за сегодняшнее утро принимался праздно гадать, кем бы могла оказаться эта дама. С одной стороны, ее и дамой-то назвать было рискованно, так как вид у нее был не вполне пристойный; ее пишущая машинка как-то не вязалась с профессией актрисы или шлюхи, как, впрочем, и острое личико, почти лишенное признаков пола, однако увенчанное вопиюще женственной шляпкой и вычурной прической. Он уже приблизился к разгадке, когда заподозрил, что это романистка, одна из тех женщин — писательниц, о которых он столько слышал, но которых, однако, никогда не встречал.

— Все это липа, — сказала мисс Бомбаум. — Затея нейтральского бюро пропаганды. Теперь, когда война кончилась, они оказались вроде как на отшибе и, вероятно, не прочь завести новых друзей среди членов Объединенных Наций. Наш конгресс — это только часть их программы. Они там сейчас устроили религиозное паломничество, съезд физкультурников, международный съезд филателистов и еще Бог знает что. Думаю, тут можно наскрести сюжетик — я имею в виду Нейтралию, конечно, а не Беллориуса — с ним-то дело дохлое.

— Дохлое?

— Да, у меня тут где-то есть его поэма, — сказала она, роясь в сумке. — Думала, может, пригодится для выступлений.

— Вы полагаете, есть опасность, что нас там заставят выступать? — спросил Скотт-Кинг.

— А зачем бы еще они нас вздумали приглашать? Как вы себе представляете? — спросила мисс Бомбаум.

— В Упсале я произнес три длинных речи, — сказал Уайтмейд. — Они там просто визжали от восторга.

— Боже мой, а я все записи дома оставил.

— Можете брать это у меня, когда захотите, — сказала мисс Бомбаум, протягивая Скотт-Кингу роман Роберта Грейвза «Князь Белизариус». — Грустная книжка. Он ведь там слепнет под конец.

Музыка вдруг оборвалась, и радиоголос проговорил: «Пассажиров, вылетающих в Беллациту, просят пройти к выходу номер четыре», и в ту же минуту в дверях появилась стюардесса.

— Следуйте за мной, — сказала она — Приготовьте посадочные талоны, медицинские справки, свидетельства о прохождении таможенного досмотра, документы на валюту и чеки, паспорта, билеты, опознавательные ярлыки, бронь на билеты, выездные визы, багажные, залоговые и страховые квитанции — для проверки на контроле.

Особо Важные Лица вышли за стюардессой, смешались с менее важными лицами, ожидавшими вылета в соседнем зале, и вместе с ними вступили в зону пыльного смерча, вздымаемого четырьмя вращающимися винтами самолета, затем поднялись по трапу, уселись на свои места и вскоре, пристегнутые ремнями, замерли в ожидании, точно в кресле у зубного врача. Стюардесса дала им краткие инструкции на тот случай, если самолет вынужден будет сесть в море, а в заключение объявила:

— Наш самолет прибывает в Беллациту в шестнадцать часов по нейтральскому времени.

— Ужасная мысль тревожит меня, — сказал Уайтмейд. — Означает ли это, что мы останемся без обеда?

— Вероятно, они поздно обедают в Нейтралки.

— Да, но не в четыре же!

— Наверняка они для нас что-нибудь такое устроят.

— Дай Бог, чтоб устроили.

Кое-что для них и правда устроили — впрочем, отнюдь не обед. Несколько часов спустя Особо Важные Лица вышли из самолета на залитый ослепительными лучами солнца аэродром Беллациты и были встречены целой депутацией хозяев, которые, быстро сменяя друг друга, пожимали им руки.

— Добро пожаловать в страну Беллориуса, — заявил глава депутации.