Новая Европа Скотт-Кинга

Таковы общим планом и в общих чертах сопутствующие обстоятельства и факты биографии Скотт-Кинга: Беллориус; история Нейтралии; год 1946 от Рождества Христова — вполне достоверные, вполне банальные, однако при своем стечении повлекшие за собой весьма странные события, происшедшие во время летних каникул. А теперь приблизим камеру, совершив, так сказать, наезд, и рассмотрим нашего героя «крупным планом». Вы уже знаете о Скотт-Кинге все, что о нем можно узнать, но вы еще не знакомы с ним.

Для начала этого знакомства мы выбрали время завтрака, зябкое утро в начале летнего семестра. В распоряжение холостых учителей Гранчестерской школы предоставлены были две комнаты в школьном здании, завтракали же они все вместе в учительской. Скотт-Кинг только что вышел с первого урока — мантия развевается у него за плечами, и листочки с ученическими работами, которые он сжимает в онемевших пальцах, трепыхаются на ветру. Скудость военного времени все еще царит в Гранчестере. Нетопленый камин служит теперь пепельницей, а также корзиной для бумаг, и чистят его редко. На обеденном столе поставлены в беспорядке миски, помеченные именем учителя, и в каждой — пайка сахара, маргарина и эрзац-мармелада. На горячее подано какое-то варево из яичного порошка. Скотт-Кинг с грустью отвернулся от стола.

— Кто хочет, — сказал он, — может забрать все, что причитается мне от этого достижения современной науки.

— Вам письмо, Скотти, — сказал один из учителей. — «Достопочтенному профессору Скотт-Кингу, эсквайру». О, поздравляю!

Это был огромный твердый конверт, адресованный столь странно и вдобавок украшенный гербом. В конверте обнаружились карточка и письмо. Текст на карточке гласил:

Письмо было подписано послом Нейтралии при Сент-Джеймсском дворе и сообщало, что видные ученые съезжаются со всего мира на эти торжества, дабы воздать должное выдающемуся политическому мыслителю Нейтралии Беллориусу, а в конце письма содержался весьма тонкий намек на то, что поездка эта не повлечет за собой никаких расходов со стороны приглашенных.

Когда Скотт-Кинг прочитал это сообщение, первая его мысль была, что над ним подшутили. Он оглядел коллег, сидящих за столом, в надежде перехватить заговорщицкие взгляды, но все были, похоже, поглощены своими собственными заботами. Поразмыслив, он пришел к убеждению, что подделать это роскошное тиснение и даже герб им было бы просто не по средствам. Выходит, документ подлинный; открытие это, однако, не обрадовало Скотт-Кинга. Напротив, у него появилось ощущение, что кто-то грубо вторгся в их долголетние, сугубо личные и интимные отношения с Беллориусом. Скотт-Кинг сунул письмо в карман, доел хлеб с маргарином и собрался в часовню на утреннюю службу. По дороге он зашел к секретарю и купил писчей бумаги с гербом школы, чтобы написать на ней: «Мистер Скотт-Кинг с сожалением вынужден…»

Ибо, как ни странно, Скотт-Кинг был, без сомнения, человеком пресыщенным. Выше мы уже намекнули на это вскользь, и все же, увидев сейчас, как этот немолодой, неряшливый, безвестный человек, обойденный всеми почестями и привилегиями, шествует через квадрат школьного двора к ступеням часовни, подставив всем ветрам круглую учительскую физиономию, вы непременно сказали бы: «Вот человек, который упустил все радости жизни, — и он сам знает об этом». Сказали бы — ибо вы еще не знаете Скотт-Кинга. Ни один сластолюбец, утомленный победами, ни один корифей сцены, измызганный и затисканный юными поклонницами, ни Александр Македонский, ни Талейран не были столь пресыщенными, как Скотт-Кинг. Он был человек зрелый, он был интеллектуал, ученый-классицист, почти поэт; он был путник, утомленный странствием по просторам собственного разума, обремененный тяжким опытом, который накопило его воображение.

После службы он направился в класс, где давал поутру уроки младшеклассникам.

Дети чихали и кашляли наперебой. Один из них, наиболее находчивый, попытался раззадорить Скотт-Кинга, ибо все знали, что иногда эта попытки оказывались успешными:

— Простите, сэр, а вот мистер Григз говорит, что учить классиков — только зря время терять.

На что Скотт-Кинг сказал только:

— Вот приходить ко мне на урок и не учить их — это действительно зря время терять.

Повозившись с латинским герундием, они одолели кое-как полстраницы из Фукидида Скотт-Кинг сказал:

— Это описание последних эпизодов осады звучит как звон могучего колокола.

И, услышав его слова, на задней скамье загалдели хором:

— Колокола? Вы сказали «колокола», сэр? — и стали шумно захлопывать книжки.

— До конца урока еще двадцать минут. Я сказал, что книга звучит здесь подобно колоколу.

— Простите, сэр, я не совсем понимаю, сэр, как может книга быть похожа на колокол?

— Если вам хочется поговорить, Эмброуз, вы можете приступить к разбору текста.

— Нет, сэр, дальше я еще не перевел, сэр.

— Может быть, кто-нибудь перевел дальше? — Скотт-Кинг еще пытался насадить среди младшеклассников взрослую вежливость, принятую в выпускном классе. — Ну что ж, в этом случае вы можете посвятить переводу двадцати строк оставшуюся часть урока.

Теперь тишина, можно сказать, воцарилась в классе. Где-то в задних рядах слышалось приглушенное бормотание, непрестанное шарканье и сопенье, но никто не приставал к Скотт-Кингу с вопросами. Он глядел на низкое тяжкое небо сквозь свинцовое окно. Через перегородку слышно было, как в соседнем классе учитель обществоведения Григз истошно повествует о мучениках Толпудла. Скотт-Кинг сунул руку в карман и нащупал жесткий край конверта с приглашением из Нейтралии.

Он не был за границей с самого 1939 года. Уже год, как он не пил вина, и сейчас его охватила вдруг острая тоска по Югу. Не так уж часто, да и то не подолгу бывал он в этих сказочных землях, может, раз десять, по нескольку недель всякий раз — какой-нибудь год наберется за сорок три года жизни, — однако все ценное, чем он обладал, и даже самое сердце оставил он там.

Шипящее оливковое масло, и чеснок, и пролитое вино; и светлые минареты над мрачными стенами; фейерверки в ночи и фонтаны в полдень; наглые, но вполне безобидные продавцы лотерейных билетов, бредущие меж ресторанными столиками на тесно заставленном тротуаре; пастушья дудка на благоухающем склоне холма — все, чем туристские агентства уснащали когда-либо рекламные буклеты, — все вдруг замаячило в его мозгу в то унылое утро. Он оставил свою монетку в фонтане Треви; он обручился с Адриатикой; он был сын Средиземноморья.

Во время большой переменки Скотт-Кинг написал на школьной бумаге с гербом, что принимает нейтральское приглашение. В тот вечер и в последующие вечера разговоры в учительской неизменно вращались вокруг летних каникул. Все уже отчаялись выбраться за границу; все, кроме Григза — тот взахлеб рассказывал о каком-то Международном Сборище Деятелей Прогрессивной Молодежи в Праге, приглашение на которое ему удалось получить. Скотт-Кинг при этом молчал — даже когда разговор зашел о Нейтралии.

— Я бы поехал куда-нибудь, где можно хоть поесть как следует, — сказал один из учителей. — В Ирландию, или в Нейтралию, или еще куда-нибудь в этом роде.

— Вас ни за что не впустят в Нейтралию, — сказал Григз, — слишком многое им приходится прятать. У них там целые бригады немецких физиков делают атомные бомбы.

— Бушует гражданская война.

— Половина жителей — в концлагерях.

— Ни один приличный человек просто не поедет в Нейтралию.

— Да и в Ирландию тоже, если на то пошло, — сказал Григз.