Новая Европа Скотт-Кинга

Для участия в банкете они вернулись в «Риц». В пустом холле сидела только мисс Бомбаум, которая курила сигару в обществе какого-то мужчины омерзительной наружности.

— Я уже пообедала, — сообщила она. — А сейчас я докурю и уйду.

Было уже половина одиннадцатого ночи, когда они наконец сели за стол, столь обильно покрытый арабесками из цветов, лепестков, мха, лишайников, стелющихся трав и древесных побегов, что он был скорее похож на цветник Ленотра, чем на обыкновенный стол. Скотт-Кинг насчитал шесть бокалов разнообразных форм и размеров, стоявших перед ним среди всей этой зелени. Невероятно длинное меню с золотыми буквами лежало на его тарелке рядом с карточкой, где было напечатано на машинке: «Доктор Скотч-Кинк» [2]. Как и многие другие испытатели, ставившие до него подобный эксперимент, Скотт-Кинг обнаружил, что долгое воздержание от пищи вконец отбило ему аппетит. Официанты сами управились с закуской, но, когда дело дошло наконец до супа и Скотт-Кинг поднес ко рту первую ложку, на него вдруг напала икота. Ему вспомнилось, что то же несчастье постигло трагическую экспедицию капитана Скотта в Антарктике.

— Comment dit-on en français [3] «икота»? — спросил Скотт-Кинг у своего соседа.

— Plait-il, mon professeur? [4]

Скотт-Кинг икнул.

— Ça, — сказал он. — Ça est le hoquet. J’en ai affreusement [5].

— Evidemment, mon professeur. Il faut du cognac [6].

Официанты уже выпили не раз и продолжали пить коньяк без удержу, так что под рукой у него оказалась бутылка. Скотт-Кинг осушил целый стакан коньяку и стал икать с удвоенной силой. В течение всего долгого ужина он икал беспрерывно.

Сосед по столу, давший ему столь неудачный совет, судя по его карточке — доктор Богдан Антоник, секретарь Ассоциации Беллориуса по международным вопросам, был обходительным мужчиной средних лет, чье лицо носило следы непрестанных невзгод и усталости. Когда позволяла икота Скотт-Кинга, они продолжали беседу по-французски.

— Вы не гражданин Нейтралии?

— Пока нет. Надеюсь им стать. Каждую неделю я обращаюсь в Министерство иностранных дел, но они каждый раз обещают дать ответ через неделю. Я не столько из-за себя беспокоюсь — хотя смерть, конечно, ужасная вещь, — сколько из-за семьи. У меня семеро детей, все семеро родились в Нейтралии, и все не имеют подданства. Если нас вышлют на мою несчастную родину, там они, без сомнения, всех нас повесят.

— В Югославию?

— Я хорват и родился еще при империи Габсбургов. Это была настоящая Лига Наций. В молодые годы я учился в Загребе и Будапеште, в Праге и Вене — человек был тогда свободен и мог поехать куда захочет; он был гражданином Европы. Потом нас освободили, и мы очутились под властью сербов. Теперь нас снова освободили, и мы оказались под властью русских. И каждый раз появлялось больше полиции, возникало больше тюрем, совершалось больше казней. Моя бедная жена — чешка. Ее нервная система вконец расстроена нашими невзгодами. Ей все время кажется, что за ней следят.

Скотт-Кинг попытался издать тот слабый, невнятный и уклончивый возглас сочувствия, который так легко удается англичанину, не знающему, что сказать; но, конечно, речь идет об англичанине, не страдающем от икоты. Звук же, который в этих особых обстоятельствах издал Скотт-Кинг, и человеку менее чувствительному, чем доктор Антоник, показался бы издевательским.

— Я думаю, вы правы, — сказал он просто. — Здесь на каждом шагу шпионы. Вы заметили в холле человека, с ним рядом сидела женщина с сигарой? Это один из них. Я здесь уже десять лет, так что всех их знаю. Одно время я был вторым секретарем в нашем Представительстве. Это высокий пост, можете мне поверить, потому что хорвату нелегко попасть на нашу дипломатическую службу. Все посты отдавали сербам. А теперь уже нет Представительства. Мне не выплачивали жалованье с 1940 года. У меня осталось несколько друзей в Министерстве иностранных дел, и они по доброте своей иногда подбрасывают мне работу, вот как сейчас. Однако в любой момент может быть заключено торговое соглашение с русскими, и тогда нас всех выдадут.

Скотт-Кинг сделал попытку сказать хоть что-нибудь.

— Вы должны выпить еще коньяку, профессор. Единственный способ. В Рагузе у меня, помнится, часто случалась икота от смеха… Больше, уж наверно, нигде.

Хотя народу на банкете было меньше, чем на приеме в мэрии, шум здесь стоял еще более удручающий. Банкетный зал в «Рице», весьма обширный, имел все же архитектуру более мишурную и интимную, нежели в мэрии. Там высокие потолки словно уводили весь этот пронзительный гомон в намалеванную голубизну неба, где он рассеивался средь плывущих в вышине божественных созданий, а фламандские охотничьи сцены, которыми были расписаны стены, там словно обволакивали и глушили в бесчисленных складках одежды все эти резкие звуки. В «Рице» зеркала и позолота только отражали обратно в зал этот ужасающий грохот; вдобавок на застольный стук и говор, выкрики официантов и прочие шумы накладывалось пение смешанного молодежного хора, чей громогласный фольклорный репертуар способен был испортить самый жизнерадостный деревенский праздник. Нет, не о таком ужине мечтал Скотт-Кинг, сидя у себя на уроке в Гранчестере.

— Бывало на террасе моего домика на мысе в Лапало мы смеялись так громко, что рыбаки окликали нас с палубы проходивших судов и спрашивали, над чем мы смеемся, чтоб посмеяться вместе с нами. Они проплывали совсем близко от берега, и можно было видеть отражение огней, уходившее вдаль, к островам. А стоило нам умолкнуть у себя на террасе, как их хохот доносился к нам над водами, даже когда их самих уже не было видно.

Сосед, сидевший слева от Скотт-Кинга, не вступал в разговор до самого десерта и обращался только к официантам; но уж к ним он обращался громко и часто, то скандаля и требуя чего-то, то прося их и умоляя, в результате чего ему удавалось добыть по две порции почти каждого блюда. Он ел, заткнув салфетку за воротник. Он сосредоточенно жевал, низко склонив голову над тарелкой, так что и кусочки, нередко выпадавшие у него изо рта, не ускользали от него безвозвратно. Он с удовольствием попивал вино, вздыхая после каждого глотка и стуча ножом по стакану, чтобы официант не забыл снова его наполнить. Зачастую, водрузив на нос очки, он принимался снова и снова внимательно изучать меню, и не столько, казалось, из страха пропустить какое-нибудь блюдо, сколько из желания вновь оживить в памяти пережитые им радостные мгновения. Человеку, облаченному в вечерний костюм, не так легко сохранить богемную внешность, однако именно такую внешность имел сосед Скотт-Кинга с его копной седеющих волос, широкой лентой пенсне и трехдневной щетиной на щеках и подбородке.

Когда принесли десерт, он поднял лицо от тарелки, остановил на Скотт-Кинге взгляд больших и уже налившихся кровью глаз, скромно рыгнул и заговорил наконец. Слова, которые он произнес, были явно английскими, однако акцент его был сформирован в самых разнообразных городах мира — от Мемфиса (штат Миннесота) до Смирны. «Шекспир, Диккенс, Байрон, Голсуорси», — кажется, именно эти слова он произнес.

Сей запоздалый плод мысли, рожденный в муках после столь долгого созревания, застал Скотт-Кинга врасплох, и он уклончиво икнул.

— Они есть все великие английские писатели.

— Ну да.

— Ваш любимый есть кто?

— Шекспир, вероятно.

— Он больше драматический, больше поэтический, есть так?

— Да.

— Но Голсуорси есть больше современный.

— Совершенно верно.

— Я есть современный. Вы есть поэт?

— Не сказал бы. Я перевел кое-что.

— Я есть оригинальный поэт. Я перевожу свои стихи сам английской прозой. Они напечатаны в Соединенных Штатах. Вы читаете «Новый удел»?