Элой (СИ)

Ум человеков всего лишь суетно рассеялся в бесчисленных гипотезах и легендах о существовании в древности некоего райского пространства и золотого времени, а Отец так и остался неприкосновенно умным и непостижимым, и потому он - бог. Отлично, между прочим, мыслили и спутники Отца, что само по себе выше всяких похвал. Безгранично свободные...

- Погодите, - перебил я, - что это за рассказ, где вы его откопали и почему навязываете мне?

- Безгранично свободные, обитатели острова добровольно подчинялись устоявшемуся авторитету вождя, человека, которого они называли Отцом, и если вы сейчас же в мгновенном прыжке, хотя бы и абсурдном на вид, не признаете его богом, я страшно накажу вас, и останетесь без хребта, без волеизъявлений и свободного размышления в последующем. Вам это ясно?

А вообще-то спасались те пришельцы от какой-то неведомой нам беды. И все там, наученные горьким опытом и теперь уже взыскуя безграничного единодушия, продолжала незнакомка с нарастающей трагической ноткой в голосе, умело избегали конфликтов и противоречий. Отметались противоречия внешние и внутренние, изгонялось понятие вещи в себе, всякая вещь получала статус открытой и готовой к любому употреблению. В жизни островитян стерлись грани между конечным и бесконечным, потеряли смысл определения границ, пределов, конца, небытия. На земле, к примеру сказать, процветало царство чудовищных и бессмысленных динозавров, и был риск, что этими животными в конце концов овладеет чрезмерная любознательность ума и нетерпеливость духа. А это ни к чему. Кроме того, динозавры портили ландшафт, своим исполинским снованием нарушая его мирную неподвижность, и Отец распорядился свести на нет эту фауну, что было, в общем-то, перегибом, если вспомнить, что где-либо помимо острова завоеватели расселяться не собирались. Но так они решили. Между тем старики радовались, воспитывая юную отрасль в чистоте, неискушенности и простодушном благородстве. Не в возрасте, а в душах молодых людей, выросших уже на острове, отражалась великая неподвижность времени и пространства; не обременяла их, умнейших, потребность в мысли и чувствах; от рождения легла на их сердца вековая усталость. Имелись и искусственные средства, внушавшие даже отцам и дедам, т. е. лицам в прошлом отнюдь не безгрешным, некую иллюзию собственной чистоты и девственности, равно как и решительное неприятие похоти. Теперь ясно, к чему восходят предания о жизни первых людей в раю и их целомудрии, о запретном плоде, змее-искусителе и последующем грехопадении.

У Отца было двое сыновей и дочь. Старший Сын во всем следовал наставлениям Отца, а младший с сестрой со временем пошли сомнительным путем, помыслили о запретном. Выдержки и хладнокровия как не бывало. Уличив их в тайной связи, Отец не стал держать разоблачение в секрете. На великом вече глубоко возмущенный народ потребовал у согрешивших клятву, что впредь они не преступят закон, воспрещающий кровосмешение. Дело, однако, сошло вдруг как будто на смех - воистину забавно смотрелись напуганные грешники, молившие о снисхождении. Толкаясь, хныча, обвиняюще указывая друг на друга пальцем, выражали они панический ужас перед перспективой возвращения в кромешную тьму мироздания. Хохотали собравшиеся. Посыпались шутливые замечания, что, дескать, этим двоим явно по душе поцелуи, а коль так, следует помочь им в удовлетворении их желания. И вот исправительный ритуал: каждое утро брат с сестрицей должны опускаться возле своего дома на колени и благоговейно целовать завезенный из прежней среды обитания прах предков, некие предприимчиво расфасованные мощи; наказание положили растянуть на год. Толпы зевак сбегались поглазеть на это действо.

Но наказанные и в эту печальную пору своего позора целовали не только священные горсти. Их страсть показывала острую и вероломную враждебность благим запретам. Отец-разоблачитель с некоторым ожесточением бросил клич, сбирая новый представительный форум, и говорилось на том форуме много в высшей степени умных речей. Решением островитян отступников, предварительно усыпив, а вместе с ними и разных животных, птиц, пресноводных и прочая, прочая, прочая, доставили далеко на некую землю и там покинули, сняв чары последнего уютного сна. То были наши прародители, и нам больно зреть их в обличье сорви-головы и распущенной девицы. Но, как ни крути, они-то и создали наш мир тупоголовых, порочных людишек, мир, ведающий свои горести, мучения и радости, свои взлеты и падения.

Отец разулся и босиком бродил взад-вперед по берегу. Навеки разлученный с отпрысками, прослезился он, и Старший Сын получил неожиданную возможность слегка нарушить будничное течение островной жизни проникновенным вопросом: папа, ты плачешь? Однако этот Старший Сын, в свое время доносивший Отцу о грешниках и на форуме стоявший с победоносной ухмылкой, но уже на ритуалах целования праха проникшийся жалостью к брату и сестре, уговаривал Отца, от которого зависело окончательное решение, не бросать несчастных на произвол судьбы. Анекдотическая и по-своему прелестная сторона волнения молодого человека по поводу изгнанников не ускользнула от внимания островитян и даже соблазнила их. Отсекли, да, отсекли малейшие намеки на какую-либо драму любви и ненависти, но это у них между собой, а что им мешает разыгрывать хотя бы и величайшую драму по отношению к отпавшим, которые в известной степени представляют собой их творение?

Миновало время, достаточное, чтобы изгнанники, в катастрофе изгнания обеспамятевшие и уже не помнившие, так сказать, родства, но от рождения все же настоящие люди, в более широком смысле - посланцы небес, вышли из первобытного состояния, овладели человеческой речью, познали склонность к труду и даже набили руку во всевозможных искусствах. Брат с сестрицей умирали и возрождались, чередуя разные обличья и довольно беспорядочно скача с одной ступени самосознания на другую, далеко не всегда лучшую. Старший Сын вздумал попутешествовать среди этого распространившегося человечества, братско-сестринского по сути, на что Отец заметил:

- Воля твоя, иди, но знай, что ты будешь одинок в их мире, который непрост, жесток, абсурден и наполовину заселен людьми, беззащитными перед варварскими обычаями другой половины. - Отец ради торжественности минуты поднял руку; слезы уже давно не набегали на его глаза; он жутко предостерегал: - Ты будешь среди них самым незначительным и неприметным, потому что должен скрыть свое истинное лицо и ничем не выдать себя. Следовательно, ты не гарантирован от гибели. О! Конечно! Случись летальный исход, мы по твоим останкам, буде они отыщутся, сумеем восстановить в тебе жизнь, и ты на это втайне рассчитываешь, но спроси себя, сын, захочется ли тебе жить после боли и страданий, которые там надумают, возможно, причинить твоему телу и твоей душе?

Но в Старшем Сыне клокотал безобидный с виду, однако в свете универсальных законов острова неладный огонь тоски по брату и сестре. Он был готов, самонадеянный, к любым испытаниям, и страх перед вероятным изгнанием, перед карой за чрезмерное любопытство, не остановил его. С другой стороны, мог ли он думать, что рискует сбиться с пути истинного? С какой стати возникла бы у него подобная мысль?

О, и насмотрелся же он на всякое в своих долгих скитаниях! Песьеголовые гнались за ним, угрюмо двигая челюстями, а развратные женщины пытались затащить его в свои притоны. Нетопыри пролетали в ужасающей близости. Гигантские щуки хищно посматривали, высовываясь из воды. В цветущих и дивных краях повидал он жрецов и знатных людей, одетых куда роскошнее, нежели он сам, однако их превосходство над прочими, над толпой, которым они кичились, сошло у него за первобытное варварство, и эти преисполненные важности люди путешественника не заинтересовали. Он смешивался с чернью на пышных и многолюдных улицах засыпанных впоследствии песком городов, слушал сказания о погибающих и вечно возрождающихся богах, убеждался, рассматривая величественные храмы, что спазм страха - что же еще? - судорога отчаяния в исполненном неразрешимых тайн мире заставляли неведомых архитекторов возводить их. В стремлении этих наивных и неугомонных строителей к небу сквозила затаенная, едва сознаваемая попытка преодолеть время и заглянуть в прошлое, которое они считали потерянным и которое искали теперь. Вернувшись на остров, Старший Сын принял решение, имевшее для людей доброй воли выдающиеся последствия. Он решил смешаться с человечеством, стать одним из нас. Не отягощенный нашей глупостью и малодушием, он легко переходил от трепетности живой натуры к настоящей, стройной как сосна и высокой как небо эстетике, а от нее к подлинному творчеству и сел писать книжку, исполненный еще неведомого нашему миру идеализма. Отец не снизошел до возражений.