Элой (СИ)

В общем, я мгновенно сообразил, что милости, которыми он меня, скромного раба, осыпал, на самом деле были изощренным издевательством, и тут же смирился, зная, что в условиях дисциплины, испокон веку опирающейся на иерархию, каждый обязан занимать с рождения приготовленное для него место. Так, робкий сердцем, и погрузился я снова в угрюмую нашу тупость. В халупе, а разваливалась она на глазах посреди голой и высушенной солнцем равнины, я безутешно рыдал по ночам, измученный рабством; уединялся, ища крупиц подлинного отдыха, в ужасном подвале, как бы внезапно обнажавшем перед нечаянным посетителем кошмарные пласты всевозможных и даже каких-то невероятных геологических эпох. Сырость торжествовала об осеннюю пору, зимой печка дымила, а оконце непоправимо замутилось в своей горестной старости. Некому было разделить со мной одиночество, и я словно в склепе влачил свое существование. А хозяина избегал. Трудился я на него, впрочем, честно, полагая делом чести рассчитаться с ним за учебу в Саламанке. Порой в поле на меня наседали какие-то люди, воспевавшие в лице нашего сеньора воплощенное добро, вообще говорившие о нем в самых хвалебных тонах и немного загадочно, как о человеке, может быть, до некоторой степени и мифическом. В дружных причитаниях, нередко издаваемых этими поклонниками сеньора, ясно звучал намек, что сами они - безусловно привилегированные обитатели нашего мира, тогда как я достоин осмеяния, будучи выскочкой, поверившим, что он играет сколько-нибудь важную роль в совместно творимой всеми нами истории. В общем и целом они были спокойными, деликатными людьми, еще довольно молодыми, и никто из них не лез в мою душу так, как лез хозяин, который, заприметив меня, тотчас принимался хохотать, будто безумный. При этом спрашивал он, достаточно ли я уже организован, чтобы дельно, с достоинством принять от него битье батогами, и плевал мне в лицо желтой слюной заядлого курильщика. Думаю, он не сомневался, что под батогами я непременно отдам Богу душу. В часы досуга я старался вовсе не выходить из своего подвала, предпочитая бессмысленно ворочаться на пучке соломы. Живя в состоянии напряженного и неизбывного отупения, я забросил книжки и, голодный, обиженный на весь мир, страшно неухоженный, боролся с искушением - столько же романтическим, сколько и нелепым - бросить все и бежать куда глаза глядят. Бывает, что жалкие пристанища полуразрушенной жизни покинуть труднее и мучительнее, чем терема и нивы, заслуживающие имени земного рая.

Утратив надежду на ровное и благополучное бытие, я вместе с тем потерял веру в людей. Я словно пребывал во сне. Едва кончались удручающие работы в поле и жизнь, благодаря досугу, обретала сравнительно мирный и утешительный характер, я принимался бормотать себе под нос, что, по всему заметно, ужас как дурно повлиял на меня переход от саламанкских теорий к нашей местной практике, и я уже неспособен внимать поэтическому шепоту звезд, ночным голосам мистиков и благим советам всемирных мудрецов. Конечно, не оставаться наивным мальчиком, обиженным и оскорбленным в лучших его чувствах, а обернуться зрелым мужем хотелось мне. Да куда там! И я кричал от горя. Между тем меня ждали необыкновенные события. Однажды, бесцельно, как в бреду, шаря у себя в изголовье, среди беспорядочно сваленных объедков и трупиков мышей, я обнаружил рукопись книги, неведомо как и когда туда попавшую; полистал на скорую руку, а затем отложил, скептически усмехаясь от уха до уха. Смешным показался мне ее анонимный автор, пожелавший обескуражить и сокрушить меня истерическим напором утопичности. Напрасно этот негодяй сулил рог изобилия и пиршество на костях незадачливых горемык прошлого! Не воодушевило, но оттолкнуло его творение! В то же время, покручивая жиденький ус, я смекал, что таинственное появление рукописи в моей конуре наверняка послужит началом истории, даже вполне острого сюжета, опрокинет в красивый вихрь приключений... Но досуга было мало, и не приходилось особенно вдумываться, кому это взбрело на ум поразвлечь меня. Вдруг явилась молодая стройная женщина, и ее очарование, которое более или менее угадывалось за тяжестью царившего в подвале полумрака, беспокоило и требовало разгадки. Тут уж мое безразличие пошатнулось. Забавная мысль, что ее лицо скрыто вуалью, мелькнула в моей голове. А вообще-то, сеньор, повеяло, ох как повеяло чем-то мистическим, и наступила минутка, когда жалеешь, что ты не писатель и не способен переложить в стихи или прозу внезапно овладевшие тобой чувства.

- Вы не смотрите, что я бедно одета, - сказала незнакомка, - и пусть вас не обманывает моя наружная простота. Я знаю многое на свете и уйму всего в состоянии провернуть. Вы прочитали рукопись?

Я отыскал рукопись под горой мусора и отдал незнакомке, а сам уселся на полу таким образом, чтобы оказаться напротив нее, стоявшей посреди моей конуры, и теперь получше рассмотреть. Но она намеренно отодвинулась в угол, в некое подобие узкой и темной ниши. Сумеречная тонкая тень, сквозь которую, как сквозь черную ткань, отрывочные мазки кожи лишь едва белели, лежала на ее лице, внушая естественные подозрения и вместе с тем колючую, настойчивую жажду обладания. Впрочем, меня сильно точил голод, и желание поесть не покидало даже в виду прелестей незнакомки; трудно было избавиться от ощущения, что жажда обладания ею носит в известной мере плотоядный характер.

Я чувствовал в гостье упрек, и мое небрежное обращение с рукописью в самом деле заслуживало упрека. Забегавшие через грязное оконце лучи дня освещали ее не иначе как с тем, чтобы не шутя прибавить разыгрывающейся сцене изящной загадочности и в то же время искусственности. Но какая-то ужасающая твердость была в незнакомке, и я чувствовал, что в определенный момент могу и спасовать перед ней.

- Рукопись я просмотрел, полистал немножко, - ответил я с улыбкой, скорее всего вымученной.

Гостья осуждающе покачала головой.

- Предположим на миг, - сказала она, - что мы встретились случайно. - И снова покачала головой, на этот раз задумчиво, отрешенно. - Допустим, рукопись, а теперь и я оказались у вас по чистой случайности.

- Я не против случайностей.

- О, случайности по сути своей удивительны, и нужно уметь их видеть, различать... даже всегда и во всем, - сказала незнакомка, странно понизив голос в конце фразы, но посмотрела на меня не многозначительно, как можно было ожидать, а, пожалуй, лукаво. Ее настроение быстро менялось, я уже не удивился бы, рассмейся она вдруг мне в лицо.

***

- Видите ли, - начал я свои разъяснения, - я волен сам выбирать книги, этому никто не препятствует, даже мой злобный господин. Почитывал, почитывал я в Саламанке. А здесь и сейчас налицо интрига. Должно бы и заинтриговать. Но я, жалкий раб сеньора, чья жестокость известна всему миру, утратил способность вольготно пошевеливаться и смотреть прямо в корень. Никакой книге больше не встряхнуть меня! И вот мой суд. Не хитрый, не скользкий, исключительно прямодушный суд. Перво-наперво: в книжках, случается, объятого смятением героя подхватывает ветер, или волна, или вообще Бог знает что и уносит в некие утопические края, где вырисовывается правильное устройство мира, - я эти книжки сразу откидываю как хлам. Я не говорю, что автор глуп, выдает желаемое за действительное и ничего не ведает о подлинной достоверности рыцарских романов, из-за толкуемых ими битв с драконами и шашней с принцессами дарующих нам неподдельные восторги. Я говорю: автор сей рукописи поднял большие нравственные темы и взвалил их на плечи беззащитного читателя, а соответствующие материалы - ну там летописи, богословские поучения, сочинения мистиков или хотя бы научно подтвержденные факты, понимаете? - и не подумал опустить в горнило своего творческого кипения.

Тут очаровательная гостья презрительно кинула мне:

- Вы бредите? Вы видите автора чудаком? Или желаете лишить его права на свободный подход к фактам, вольное, художественное с ними обращение? Знайте же, - взмахом руки она устранила мою попытку возразить, - всяких фактов - горы, свалки и прорва, истинного же внимания и глубокого изучения достоин лишь один из них, и он похож на проблему, а состоит в том, что пора научиться отбрасывать шутки в сторону, когда речь заходит о самом главном. Но в высшем смысле есть еще факт фактов, бросающий особый свет на жизнь звезд, космоса, его далеких и неведомых краев, откуда спустился на обширный остров в океане Отец, тот, кто по праву называется умнейшим из всех известных в мироздании существ. И еще прежде, чем в пресловутой Саламанке и других подобных местах возникло научное и всякое прочее познание, упомянутое заселение острова дало столь обильную пищу некоторым пытливым умам, что среди человечества завелись даже некие скрытые умники, притворяющиеся хранителями тайны и величайших знаний. Но хоть один из них, скажите положа руку на сердце, хоть один из них превозмог могущество разума, врожденное Отцу?