Игра по-крупному

Настя сказала, что рада за него и за теплицу и с Маратиком все в порядке -- мама обещала взять Маратика на выходные к себе, и она, Настя, приедет тогда в субботу и поможет ему чем-нибудь. И останется ночевать.

-- Приезжай, -- сказал Фирсов. -- И привези градусник, круглый такой, которым мы воду в ванной меряем. А то мне двух мало.

-- Хорошо, -- сказала Настя. -- Целую тебя.

-- И я вас обоих целую, -- сказал Фирсов. -- Пока.

-- Пока...

Потом пошел мелкий моросящий дождь, Игорь отключал на веранде печки, нес их, надев старые перчатки, по раскисшей дорожке к теплице, и дырчатые железные кожуха дробно шипели от невидимых капель. Он впускал в теплицу резиновый кабель -- для него пришлось сделать пропил в порожке, подключал расставленные на кирпичах печки и думал о том, что Настя все-таки, наверное, любит его, и он ее любит, и Марата они любят, и дай бог скинуть с плеч этот давящий долг, и чтоб все потом было хорошо. Затем он взялся прилаживать к вертикальной стойке стеклянную трубку термометра, принесенного с веранды, светил фонариком -- ртутный столбик, взблескивая в пару дыхания, стремительно оседал, но около плюс восьми наткнулся на невидимую преграду и замер. И Фирсов засек время -- десять; посмотрим, что будет через час. И, вернувшись в дом, воткнул вилку в розетку. Потом он эвакуировал с остывающей веранды рассаду: помидорную вынес в кухню, там же, у потрескивающей дровами плиты уместилась стопка ящиков с еще бледными всходами огурцов и кабачков -- пусть греются и расправляют листочки; в комнату, где было попрохладнее и по полу гулял студеный ветерок, попали неприхотливая астра и уже окрепшие огурцы с кабачками первых высевов. Высокий штабель ящиков вырос на столе, загородив окно с двойными зимними рамами; другой -- глубоко продавил диванчик Марата, предусмотрительно покрытый куском клеенки и рейками. Веселую капустную зелень Фирсов решил оставить на стеллажах -- в книгах писали, что изнеживать капустную рассаду теплом не следует, она любит спать в прохладе, в противном случае вытягивается и потом плохо приживается в грунте. Он лишь приоткрыл на веранду дверь, впуская с жарко натопленной кухни прыткий вал воздуха, и, дав ему расползтись по углам, взглянул на рубиновую нитку термометра. Плюс пятнадцать. Отлично, подумал Фирсов, так и надо держать всю ночь. Начнет опускаться -- полью теплой водой и укрою ящики пленкой.

Ровно в одиннадцать Фирсов вышел на крыльцо и направился к теплице. Далекий уличный фонарь слабо просвечивал запотевшую пленку, и на истонченной простыне снега лежало темное, как рентгеновский снимок, пятно с геометрическим скелетом вертикальных стоек каркаса.

Фирсов вошел, быстро прикрыв за собой дверь. Пахло земляной сыростью, нагретым металлом и струганными досками. Плавный сладковатый запах досок теплыми волнами гулял по теплице. Игорь пробрался к градуснику и, уговаривая себя не торопиться, чиркнул спичкой. Блеснула ртуть. Неужели плюс двенадцать?.. Спичка погасла. Он зажег новую и, уже понимая, что ошибиться не мог, еще раз высмотрел положение столбика: точно, двенадцать! Стараясь не греметь прогибающимся железом и ступать по доскам, он прошел к дальней печке и ладонью ощутил струящееся вверх тепло. "Двенадцать!.. -- пела душа. -- Двенадцать градусов за какой-то час. Держит, держит тепло!.." Он вернулся к входу и так же, ладонью, проверил вторую печку. Греет! Еще как греет!..

Он слышал короткое взвизгиванье капли, упавшей на горячий кожух, видел, как чуть вздувается запотевшая пленочная кровля над печками, и видел два круглых окошка на ней -- прозрачных и сухих, промытых теплым воздухом. И шли по дороге, переговариваясь, -- два темных силуэта высветились, как в театре теней, на боковой стенке, и Фирсов из мальчишеского озорства присел, стараясь быть не замеченным. "Гляди-ка! -- звучал удивленный мужской голос. -- И этот теплицу выстроил!" -- "Я видела", -- отвечала женщина. "Во, блин, буржуи! Все им мало!" -- "Пойдем, пойдем. Тебе-то что..." -- "Сволота несчастная! -- смачно и зло выговаривал мужчина. -- Еще один спекулянт. Стрелять, блин, таких надо!"

В ту ночь, дважды просыпаясь, чтобы подложить в плиту дров, Игорь ходил под моросящим дождем в теплицу и светил фонариком на градусник. Температура продолжала подниматься.

Утром, когда он, голый по пояс, умылся на речке и с полотенцем на плечах заглянул в теплицу, в ней уже было жарко. Игорь взмахнул руками, согреваясь, протер на млечной пленке прозрачный круг и побежал к дому. День занимался тусклый, серый, но снега уже нигде не было.

После завтрака, сунув под ватник топор и ножовку, Игорь отправился в горелый бор за шоссе, там -- он помнил -- водился сосновый подлесок с черной омертвелой корой, почти сухостой, гожий, быть может, на жерди для новых стеллажей -- в теплицу. Старые, что на веранде, Игорь рассудил оставить в запас, так надежнее.

Когда-то на тех плавных холмиках, заросших вереском, он собирал крохотные боровики с влажными шоколадными шляпками, бегал с дворняжкой Найдой, пытаясь приучить ее к команде "апорт!", или, обидевшись на родителей, хмуро бродил меж деревьев, ковыряя носком сандалии усыпанную хвоей землю и выискивая сине-зеленые автоматные гильзы. Мать панически боялась этих гильз и, обнаружив их в доме, устраивала Игорю шумную головомойку с угрозами вызвать милиционера, саперов или -- в качестве высшей меры наказания -- отправить сына в интернат. "Мама, ну это же просто гильзы. -- Игорь обиженно плелся за матерью, решительно вышагивающей с совком в вытянутой руке к помойке. -- Это же не патроны, они пустые. Мама, ну оставь..." -- "Прекрати! -- быстро оборачивалась мать. -- Не хватало только, чтобы ты подорвался на какой-нибудь мине. Ты знаешь, сколько бывает случаев!.. -- Она ссыпала звякающие гильзы в гудящую мухами яму и брезгливо прикрывала крышку. -- Попробуй только еще раз прикоснуться к этой гадости!.."

Давно это было, давно. И помойка та за сараем обвалилась и заросла крапивой, и бор сильно подгорел в одно знойное лето, лишившись грибов, и брусничника, и пышного пахучего вереска с дрожащими над розовыми цветами пчелами. И мать ушла...

Игорь поднялся на пригорок, перешагивая через трухлявые стволы упавших деревьев -- сизые от дождей и вросшие в землю. Огляделся. Подлесок был. И кое-где, над черными летаргическими стволами едва заметно клубилась бледная зелень хвои. Он стал спускаться в низинку, проверяя обухом топора крепость деревьев -- с их голых веток сыпались шелестящие капли. Спилил на пробу сосенку с толстой бугристой корой, отозвавшуюся на удар железа гулким вздрагиванием, и остался доволен: середина низкого пенька светилась молочной желтизной. Игорь срубил хрустнувшую верхушку, прошелся топором по окостенелым сучкам и, взрезав лезвием кору, легко ошкурил комель -- ствол блеснул бронзовыми впадинами. Жердина получилась отменная -- сухая, но еще упругая, такая будет прогибаться под тяжестью ящиков, но не треснет. Игорь живо вообразил, как он ладит стеллаж в теплице, ставит на них зеленеющие ящики, идет с лейкой по залитому солнцем проходу, -- и заторопился: еще несколько пеньков забелело в сырой низине.

Игорь понимал, что при самом фантастическом раскладе обстоятельств -- раскладе неимоверном, но все же вероятном, возможна встреча с обходчиком парклесхоза в этом горелом, давно всеми забытом бору, как возможен -- в большей уже степени -- и другой нежелательный поворот событий: при подходе к дому нарваться на бдительного гражданина в шляпе -- большого друга природы и борца за сохранность социалистической собственности, который не возмутится при виде гниющих в луже досок, но вспыхнет обличительным негодованием, попытайся какой-нибудь мужичок утянуть одну из них в мелких хозяйственных целях. И чем пришибленнее будет вести себя похититель, тем с большим жаром будет негодовать обличитель. Это мы проходили, подумал Игорь и, взвалив первую связку жердей на плечо, подошел к своему участку со стороны речки, как раз напротив влажно блестевших мостков.