Поймать лаптем удачу

— Кто? — не поняла я.

— Да гей твой! Как ты думаешь, я ему понравился? А то я чуть не покраснел, как ты, когда он на меня посмотрел с улицы.

Гущин и смеялся, и искусственно пытался стесняться, но выходило у него это плохо. Покраснела, к своему ужасу, я. Меня охватил жар. Когда он перестанет про этого идиота болтать?!

— Как ты считаешь, он думал обо мне? — почти с девичьей жеманностью продолжил Гущин. И по-мужски, с приподнятой бровью спросил: — Не боишься, что меня уведут?

Я закашлялась. Да чтоб его! Я всегда от его еды давлюсь. Нет, я больше есть при нем не буду. Гущин быстро налил воды и похлопал меня по спине со словами:

— Да не расстраивайся, пошутил я! Я же сказал: так и быть, женюсь я на тебе когда-нибудь. Только возмести ущерб за тетрадку. — Он достал тетрадь и положил перед моим носом. У меня еще стояли слезы в глазах от кашля, и я не сразу заметила, что я, дура, забыла вырвать из нее ночные фантазии про Высоковского-младшего. Я так их и оставила на память бедному Гущину, который не догадывался о моих похождениях. На листе было три Высоковских, один голубой — перечеркнутый. Я глаз не могла отвести. Как же я круто его нарисовала! Особенно первого…

— Я, конечно, ценю твое творчество, но как-то я у тебя плохо получился. Может, если раскрасить и челку сделать кудрявой, тогда я больше буду похож, а?

Опять прикалывается. Когда же я перестану краснеть?

— Э… э… — Я тщетно пыталась выкрутиться.

— Вик, а может, ты перестаралась? Давай сознавайся, ты специально его мне нарисовала, чтобы я приревновал, да? Ну не могла же ты в гея влюбиться!

Так, раскрылся. Он меня пытает.

— Да нет же! Я не влюбилась в него! — не выдержала я.

— Ага, конечно! Да ты его только за то, что он на тебя похотливо посмотрел, чуть не пристрелила, а уж когда назло мне он поцеловал тебя, я был уверен, что произойдет мокруха! Даже фотоаппарат взял! Но ты его, к моему сердечному огорчению, помиловала. Так зачем ты его рисовала в моей рабочей тетрадке? А?!

Ни пить, ни есть я уже не могла. Да, зачем же я его все-таки рисовала? Чтобы понять, на кого он больше похож. И я поняла? Нет. Разве что на гея не походит.

— Над ним издевалась, — сказала я первое, что пришло мне в голову, и тут же пожалела. Глупо!

— А зачем в моей тетрадке?! Это мне назло, да? Одним выстрелом — двух зайцев, так? И что-то не похоже по этим картинкам, что ты над ним издевалась. Вик, или это я у тебя плохо вышел? Давай признавайся, кто у тебя на душе? Я или гей?

— Гущин, я куплю тебе дюжину тетрадок, только отвали от меня!

— Зачем ты его рисовала в моей тетрадке? Что ты хотела мне этим сказать? — не унимался Сережа.

— Да я нечаянно!

Это тупик. Что же придумать?

— Кристина… Она просила изобразить мне его достоверно. Вот я и прикидывала образы. А тетрадь твоя — первое, что попалось мне в руки в период вдохновения.

— А почему он тебя подвозил?

Я не ответила.

— Вик, зачем ты меня позвала?

Опять по-новой. Мне уже становилось страшно.

— Страшно. Было.

— Значит, сейчас я могу уезжать? Спасибо, Сережа, но ты мне негоже? — надулся Гущин.

— Нет!

Зачем я его останавливаю? Пусть домой едет. Но язык меня не слушался.

— Сегодня останься, — тихо сказала я.

— Зачем?

— Страшно.

— Страшно? Вика! Может, перестанешь мне мозг есть? Зачем я тебе нужен?

— Для компании. — Это первое что пришло в мою пустую голову. Гущин посмотрел на меня так, что я сразу поняла, что он не верит ни одному моему слову.

— О’кей! — весело сказал он. И положил свои ноги на соседний стул. Все его тело говорило о расслабленности и беззаботности. — Тогда я делаю такой вывод.

У меня закружилась голова. Да, умеет он голову затуманить.

— Ты ушла на больничный, и когда настала твоя рабочая смена, поняла, что долго не увидишь меня, такого-растакого красавца. Соскучилась и специально решила перед моим приходом поменять дверь, чтобы я поверил в твою вымышленную историю с воровством. Еще ты совершенно не умеешь клеить парней, особенно таких, как я. Поэтому, насмотревшись сериалов, попросила друга, то есть Высоковского, сыграть влюбленного. Но тот, видимо, перестарался. Он-то не знал, что ты целоваться не умеешь! И за раскрытие сей тайны готова его на тот свет отправить, к брату!

Я поняла, что еще одно слово — и я выкину его в окно.

— И как тебе моя первая сказка? — спросил Гущин, хитро смотря на меня. Он меня чувствовал.

— Ты серьезно? — только и спросила я.

— Вполне. Но, может, ты мне расскажешь свою версию?

Я встала и тихо пошла в коридор. Не могу я ему все рассказать. Да он мне и не поверит. Но справедливо ли его подвергать опасности, когда он ничего не знает? Я взяла свою большую сумку и медленно направилась в свою комнату. Гущин, прислонившись к стене, наблюдал за мной. Обаятельный он парень и красивый. Но чего-то в нем не хватает. Хотя и шарм есть, и ум. Может, меня его язык и неугомонный нрав отпугивает?

— Поезжай домой, — сказала ему я.

Гущин усмехнулся:

— У тебя температура.

— Я серьезно.

— Я тоже. Ты только сейчас просила меня остаться, мол, тебе страшно. Ты же скучать будешь. И кто тебя кормить будет и на работу провожать?

Неужели я и правда так беспомощна? Что я, сама себе поесть не приготовлю?

— Как-нибудь справлюсь, — ответила я. — Ты не обязан здесь жить и обо мне заботиться.

— Да, ты забыла. — Глаза Гущина коварно сверкнули. — Ты мне почти жена, а значит, слушаться должна.

— Что?! — У меня от его наглости перехватило дыхание.

— А то! Ты с утра мне сказала, что не против.

— Ты о чем?

— О том! Мы с тобой все утром обсудили. Только не делай вид, что ты ничего не слышала. Я тебе целую лекцию прочитал, какая бы на самом деле мне жена подошла.

Я не выдержала и ударила его сумкой. Он стал увертываться от моих ударов.

— Болван! Ты в своем уме?! Идиот! — кричала я.

Гущин же сделался еще более хитрым, глаза его блестели озорством. Стало понятно, что он снова чудит. Он поймал меня и крепко обнял. Я замерла. Новое ощущение. Не могу понять, неужели оно мне нравится?

— Да ты что? — удивилась я.

Гущин дьявольски улыбался:

— Остынь, малышка. Я тебе ничего плохого не сделаю, — почти прошептал он мне в ухо. Что за ерунда? У меня от его голоса волнуется кровь, и я краснею. Я сжала челюсти, разозлившись на себя, и почти басом ответила:

— Руки прочь!

Гущина вся эта ситуация смешила. Он опустил руки, но не отошел от меня ни на сантиметр и, довольно улыбаясь, посмотрел на мое красное лицо:

— Все, не трогаю.

Я оттолкнула его от двери и, закрыв ее за собой, упала на кровать.

— Вик, я еще с тобой не договорил! — кричал он из коридора. — Вообще, я понимаю, что ты тундра с замашками монашки. Но как твой будущий муж скажу тебе: прощайся со своими скверными привычками. Прочти, как все нормальные девчонки, эротический роман и поговори о сексе с Кристиной.

Что он там бормочет? Да я же за это его прибить могу!

— Ты заткнешься или нет?!

Обнаглел совсем!

— Вообще-то, я помогаю тебе решить твою проблему, — прямо в щель бубнил Сережа. — Ну, не хочешь — как хочешь. Все равно ты сдашься. По тебе видно.

Я не помню, как я встала с кровати, и не помню, как в руках у меня оказалась статуэтка египетской кошки из чугуна, я даже не почувствовала, что она тяжелая. Я открыла дверь своей комнаты и увидела уже напуганного Гущина, который медленно пятился назад:

— Вика, я все понял… — осторожно начал он. — Перегнул я. — Гущин забежал в комнату Маши, закрыл перед моим носом дверь на замок и оттуда уже выкрикнул: — И все равно я прав!

— Гущин!

— Что?

— Хочешь здесь жить, так помалкивай!

Топая, как слон, я ушла в свою комнату. Статуэтка оттягивала мне руку. Вот, чуть его не убила. Своего единственного друга! Я поставила статуэтку на место. На что этот идиот намекал? Неужели он еще надеется, что я с ним спать буду? Вроде нет… Но зачем тогда дразнит? Если б он не был таким идиотом и не работал со мной на одном заводе, тогда бы, возможно, я сдалась… В смысле, не сдалась, а влюбилась бы в него. Хотя с моим характером маловероятно. Мне двадцать четыре года, и мне трудно в этом возрасте вот так просто влюбиться. Мозг не дает. Всегда, когда я вижу красивого парня, похожего на мою мечту, я сразу в нем нахожу массу недостатков и понимаю, что с этим типом мне делать нечего. На него можно просто смотреть, наблюдать, здороваться, а на большее он не способен.