Волшебная сказка Томми

Но почему мне так странно? Почему, когда я говорю о своем желании иметь ребенка, я себя чувствую каким-то неполноценным мутантом? Почему для того, чтобы об этом заговорить, мне нужно в хлам удолбиться коксом и учинить грязный секс в общественном сортире?!

Ну, может быть, потому что считается, что такому, как я, подобные мысли вообще не свойственны. Их не должно быть по определению. Я представитель «окраины общества» (мне очень нравится эта фраза: сразу же представляется толпа пропирсованных, татуированных отморозков, рвущихся в город из пригородных лесов, чтобы учинять всяческие непотребства над невинными читателями журнала «ОК.» и развращать их прямо на улицах, когда они притормаживают у пешеходного перехода, пропуская пешеходных старушек). Я человек с сексуальными отклонениями, или проще сказать — половой извращенец. Я принимаю наркотики. Не соблюдаю приличий. Я безответственный, невменяемый и ненадежный. Меня нельзя оставлять без присмотра наедине с ребенком, не говоря уж о том, чтобы позволить мне взять ребенка домой на пресловутую «окраину общества», где я, конечно же, буду его растлевать и оказывать дурное влияние.

То есть, по мнению так называемых приличных людей, я — маньяк и моральный урод. И они хорошо постарались, чтобы укрепить в этом мнении широкую общественность. Я и сам иногда начинаю задумываться: а вдруг я и вправду законченный псих и вообще полное чмо?

Разумеется, если я не придумаю ничего лучше, можно будет подумать о том, чтобы усыновить ребенка. Но, опять же, много вы знаете неженатых бисексуалов, тяготеющих к гомо, которые успешно прошли комиссию по вопросу об усыновлении?

И потом, я совсем не уверен, что смогу быть хорошим отцом. А вдруг у меня ничего не получится? Я эгоист, и желание иметь ребенка — тоже эгоистичное. Я хочу его для себя. Ребенок — это большая ответственность. А я совершенно не представляю, как я смогу посвятить всего себя кому-то другому. Самоотверженность не входит в число моих немногочисленных добродетелей. Кажется, я попал. Причем попал очень конкретно. С одной стороны, я прислушиваюсь к себе и явственно слышу, к чему стремится мое естество. К тому же, к чему стремились мои прародители на протяжении бесчисленных поколений. Это стремление заложено у нас в крови. Но с другой стороны, я не хочу никого обманывать, и прежде всего — самого себя, потому что я человек честный и всегда говорю только правду и тем горжусь. Собственно, поэтому я и проехал свою остановку, причем так прилично проехал, и теперь мне придется тащиться обратно. Я сижу совершенно окаменевший, даже не шевелюсь, и мне хочется умереть. Ну или хотя бы подрочить. Прямо здесь и сейчас. Зря я вышел из дома. Надо было сказаться больным. Или вообще позвонить и сказать, что я не приду на работу уже никогда. Я бы остался лежать в постели и дрочил бы, пока не умер. И тут до меня вдруг доходит, что я — единственный пассажир наверху. Время — начало одиннадцатого утра, и мы стоим в пробке, потому что в начале Хай-Холборн столкнулись две машины. И у меня, разумеется, мощный стояк. Самое монументальное членостояние за всю историю человечества. Да, я согласен, что это неправильно. Человек переживает тяжелый кризис, можно сказать, перелом в бытии и сознании, и при этом не думает ни о чем, кроме собственного драгоценного члена. Но знаете что? Собственно, от этого и происходят все беды. Если бы я мог притвориться, что вовсе не думаю о собственном члене, я бы, наверное, давно уже зажил тихой семейной жизнью — с женщиной или с мужчиной, не важно: если с женщиной, мы бы с ней трахались без всякого презерватива, и после секса она бы лежала ногами кверху, чтобы вернее забеременеть, а если с мужчиной, мы бы с ним пошли в банк, чтобы перевести деньги на счет агентства по усыновлению, а потом вернулись бы домой, держась за руки, и стали бы трахаться, опять же, без всякого презерватива, — и все это было бы лишь плодом слегка воспаленного воображения какого-нибудь романиста со склонностью к мелодраме. Но я о нем думаю постоянно, и нередко случается, что это он думает вместо меня, и все, что со мной происходит, происходит на самом деле, так что я достаю член из штанов — меня колотит, я в полном раздрае, мне сейчас необходима разрядка, иначе я просто взорвусь, — и уже через пару секунд сперма брызжет на спинку сиденья передо мной.

Я облизываю руку. Да, я такой. Бесноватый и гнусный развратник. И, наверное, это неправильно. А как правильно, я не знаю. Выхожу из автобуса, иду на работу пешком. Послеоргазменная эйфория еще не прошла, и я бодро настраиваю прожекторы для съемок, включаю кофеварку в гримерной и набираю большую тарелку свежих круассанов, которые привозят нам каждый день. Да, я в порядке и вижу свет в конце тоннеля.

Но когда я возвращаюсь в студию с кофе и круассанами и ставлю поднос на журнальный столик, за которым обычно сидят знаменитости и модели и болтают с Джулианом перед тем, как пойти в гримерку, до меня вдруг доходит, что эта депрессия закончилась иначе. Не так, как все предыдущие. Просветления не наступило, и у меня нет ощущения, что хотя бы один маленький уголок на чердаке моего сознания стал чуть просторнее и чище. Да, теперь я спокоен, но это спокойствие обреченного. Потому что я понял, что причина моей депрессии — это уже насовсем. От нее никуда не деться. Она будет всегда, эта огромная черная туча, затянувшая небо из края в край. И как бы я ни старался укрыться, я все равно попаду под дождь.

Джулиан вошел в студию и что-то сказал, обращаясь ко мне. Он стоял прямо передо мной, но мне казалось, что он далеко: на другом конце комнаты, на другом конце света. Я различал, как сверкают его глаза, как шевелятся его губы, но не разбирал ни единого слова. Ничто не откладывалось в голове.

При одной только мысли о том, что теперь мое небо уже навсегда стало серым и пасмурным, у меня подкосились ноги, и Джулиан вдруг отъехал куда-то вдаль и исчез. Это было похоже на старое немое кино, когда картинка последнего кадра постепенно сжимается в яркую точку, окруженную чернотой, и оркестр играет последнюю ноту, и как только она умолкает, точка вспыхивает белой искрой, и экран становится полностью черным, и я грохнулся на пол, прямо под ноги Джулиану, и круассаны посыпались, словно сброшенные с самолета посылки бойцам французского Сопротивления... посылки в манере Дали... во Франции, во время войны...

8. Хорошие новости

Хорошие новости: я не умер. Мои записки — отнюдь не послание из загробного мира, как это часто бывает в дурацких романах и фильмах, когда по странной причуде коварной судьбы (в лице автора) главный герой, за которого ты искренне переживаешь, вдруг откидывает копыта, и тебе предлагают явно притянутое за уши, совершенно неадекватное объяснение, почему этот самый герой, который до настоящего времени был вполне себе жив и здоров, так вот запросто взял и умер, а потом так же запросто засел за компьютер в нашей юдоли скорбей земных и как ни в чем не бывало продолжает рассказывать свою историю. С моей точки зрения, полный бред.

Спешу уверить тебя, мой любезный читатель, что я не отброшу коньки до конца этой книги. В этом рассказе не будет смерти. По крайней мере в буквальном ее понимании. Не исключено, что умрет любовь. Может быть, уже в следующей главе. А еще через пару глав — тихо загнется невинность Томми, но эти смерти, конечно же, будут сопровождаться рождением нового Томми, почти такого же, как раньше, и все же немного другого. Однако конкретно сейчас нас волнует:

Почему Томми хлопнулся в обморок

1. Я почти ничего не ел с прошлой пятницы. А сегодня уже четверг.

2. Убойные дозы кофе, крепкие американские сигареты, жвачка и чашка супа мисо через день вряд ли можно считать полноценной здоровой диетой.

3. Кокаин отбивает аппетит. Есть не хочется совершенно. Хочется только жевать жвачку.

4. В последнее время я плохо сплю. (См. выше.)

5. Почти беспрестанная мастурбация с извержением семени мало способствуют укреплению организма, серьезно ослабленного в результате воздействия пунктов 1, 2, 3 и 4.