Волшебная сказка Томми

Я рассмеялся. Тем самым смехом, пронизанным отчаянием и истерикой, о котором я уже упоминал чуть выше, когда ты смеешься и даже этого не замечаешь, а потом слышишь свой смех будто со стороны и думаешь: это кого же так плющит?

— Ну да... я растерян, и меня кое-что беспокоит. Но не то, что ты думаешь. — Я и сам понимал, что не стоило этого говорить. Теперь Саша наверняка спросит, а что именно меня беспокоит, и если я буду ей отвечать... я... я... Что я сделаю? Скорее всего заплачу.

Да, наш малыш Томми заплачет. В кабинке для инвалидов, в туалете театра «Алмейда» (Ислингтон, Лондон, Англия, Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии), перед девчонкой, которую впервые увидел чуть больше часа назад и с которой занялся сексом в общественном туалете, и его язык побывал во всех ее отверстиях и еще помнит запах и вкус ее сладенькой попки — наш Томми заплачет перед незнакомой девчонкой, чьи обильные секреции сейчас высыхают на вороте его футболки. Как вам такой поворот сюжета? И почему он заплачет? Потому что она, эта совсем посторонняя девочка, которая только что чуть было не подавилась его болтом (и отнюдь не из вежливости), сказала, что он растерян, и поняла, что ему плохо, а ему этого не говорили уже много лет, и хотя Томми знал, что она поняла все неправильно, вернее, поняла, может, и правильно, но неверно истолковала причины — он заплачет вовсе не потому, что не может решить, кто ему предпочтительнее, мальчики или девочки, — уже то, что она проявила участие и произнесла это слово, растерянность, и увидела, что ему плохо, причем в ее взгляде читалось искреннее сочувствие и желание как-то помочь, хотя, казалось бы, что ей до его проблем... в общем, Томми расплакался. Да, он расплакался. На самом деле. Эти слезы копились уже столько лет и теперь все же прорвались наружу — не из глаз, а из самых глубин существа. Томми сорвался. Причем настолько, что даже не может сейчас говорить о себе от первого лица. Иначе он снова сорвется. А девочка оказалась такая хорошая. Она пыталась его успокоить: прижимала к себе, как ребенка, целовала в лоб. Но Томми был безутешен. Его трясло от рыданий. Он издавал звуки, пугавшие даже его самого, и поэтому неудивительно (хотя и печально), что девочка собралась уходить, объяснив это тем, что ей надо работать.

Но прежде чем уйти, она заглянула ему в глаза — для этого ей пришлось взять его за подбородок и чуть ли не силой приподнять его голову вверх — и спросила:

— Что с тобой? Ты скажи. Будет легче...

— Я хочу ребенка, — прошептал Томми и опять разрыдался, потому что ему было стыдно. Он чувствовал себя истеричной девицей, которая сразу же после секса начинает нудеть о замужестве и о детях, и парень, естественно, думает про себя: «Ну, девочка. Ну, еб твою мать», ударяется в панику и потихоньку линяет, точно так же, как Саша (в данном примере она выступает за парня) поспешила сбежать от греха подальше, а я остался один, встал перед зеркалом (неудачная мысль, если ты плачешь и хочется успокоиться) и принялся размышлять, что мне делать и как, сука, жить дальше.

Как.

Сука.

Жить.

Дальше.

7. Ничего. Будем жить

Давным-давно, когда я был маленьким, у одного моего школьного друга умер отец. Скоропостижно скончался от разрыва аорты. Мама сказала, что его забрал Ангел Смерти, и хотя я понимал, что она просто не знала, как объяснить это лучше, в моем детском воображении все равно рисовался суровый ангел, парящий на черных крыльях за окном моей спальни — каждый вечер, когда я ложился спать.

Когда вдова этого человека (то есть мама моего школьного друга) приходила за сыном после уроков, все остальные мамашки почтительно умолкали и делали скорбные лица. Даже когда их детишки с криками выбегали из здания школы, им не делали замечаний. Видимо, из-за общего заблуждения взрослых, что правда вредна для детей, а молчание — нет. На самом деле верно как раз обратное. Это лишь с возрастом мы понимаем, что правда — тяжелая штука, и предпочитаем ее замалчивать, чтобы хоть как-то справляться. А детям нужна именно правда.

Через пару недель молчание сменилось приглушенным шепотом. Я хорошо помню день, когда это случилось. Это означало, что жизнь потихоньку берет свое и уже очень скоро все снова будет как прежде, — и служило своеобразным сигналом для овдовевшей женщины, что пора взять себя в руки, оживиться, встряхнуться и нормально жить дальше, потому что время, отмеренное ей для скорби, уже на исходе.

В тот день мама друга, у которого умер отец, забирала из школы нас обоих, и когда мы садились в машину, к вдове подошла одна из мамашек, прикоснулась к ее руке и спросила едва слышным шепотом, старательно изображая сочувствие:

— Как вы?

И мама друга, одетая во все черное, ответила:

— Да вроде держусь. Ничего. Будем жить.

Эти слова намертво врезались мне в память. «Ничего. Будем жить». В этой фразе мне слышались отголоски старых черно-белых фильмов с Джоном Миллзом, которые лучше всего смотреть дождливыми воскресными вечерами, — фильмов, где действие происходит в разбомбленном Лондоне, и по ночам, когда город бомбят, люди спят на станциях метро и отчаянно трахаются в темноте.

Именно этим я и занимался несколько дней после срыва в кабинке для инвалидов: старался держаться и как-то жить.

Утром я еле встал. Это убитое состояние, вполне очевидно, объяснялось отходняком после кокса. Но меня точно так же ломало вставать с постели и на следующий день. И еще через день.

По вечерам в воскресенье мы, по традиции, ужинаем дома в тесном семейном кругу. Только мы трое: я, Сейди и Бобби. Я засел в ванной, и Сейди спросила меня через дверь, буду я ужинать или нет, и я ответил в том смысле, что у меня что-то с желудком, так что ужинать я не буду, а буду валяться весь вечер в постели и по возможности выздоравливать.

— Ты там блюешь, ангел мой? — спросила она.

— Да, — соврал я слабым голосом, который, как я надеялся, обозначал, что «проблевка — вещь неприятная и унизительная, но такое случается с каждым, вроде как дело житейское, так что вы все поймете и простите меня, горемычного, что сегодня я не смогу составить вам компанию».

Утром в понедельник я дождался, пока Бобби уйдет на работу, и только тогда выбрался из своей комнаты и спустился на кухню — стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Сейди. Я был просто не в состоянии с кем-то общаться. И дело не только в смущении, потому что (я даже не сомневаюсь) Саша никому ничего не расскажет. Но если даже расскажет — и что? По крайней мере я был с ней честным, я пошел на контакт, я почувствовал, что живу! Тем более у девочки было столько впечатлений. Такое бывает не каждый день, когда незнакомый чувак трахает тебя в задницу пальцем, присыпанным первоклассным коксом, потом кончает тебе на лицо, после чего бьется в истерике и рыдает, что хочет ребенка, и все это — через час после знакомства! Нет, я избегал своих лучших друзей вовсе не потому, что мне было стыдно за вчерашнее. Все объясняется проще: я впал в депрессию.

Разумеется, я и раньше впадал в депрессии. Но я сейчас говорю о настоящей депрессии. Самой что ни на есть всамделишной. Мне было не просто уныло и грустно, как это часто случается при сбое биоритмов. Я говорю о депрессии, которая обступает тебя наподобие густого тумана. Ты чувствуешь, как она приближается, и знаешь, чем все закончится, — но ничего нельзя сделать. Против этого ты бессилен. Теперь я знаю, как это бывает. Раньше я думал, что, если тебя донимает депрессия, надо просто сходить в спортзал или прочесть умную книжку из тех, которые носят названия «Вам тревожно и страшно? Как сделать так, чтобы ваши страхи работали на вас» или «Да, я обломался по жизни, и виной тому — детские комплексы и подавленные побуждения, но я отдаю себе в этом отчет и могу говорить об этом, и все проблемы, которые были, перестают быть проблемами». Но теперь, когда я стал старше и мудрее (по крайней мере в данном конкретном случае), я знаю, что самое лучшее, что можно сделать с депрессией, — это просто ее пережить. Я знаю, что она пройдет. Я надеюсь, что она пройдет. Очень-очень надеюсь. Нет, я доподлинно знаю, что она пройдет. И, по-моему, знаю, как с ней справляться.