Царь-дерево

— Выпейте бульона! Самое полезное, когда в чем варишь, тем и запиваешь.

Стемнело. Тетушка Лю посоветовала Фэн Чжэньминю лечь пораньше, а сама пошла в свинарник. Секретарь чувствовал, что ему надо бы поговорить с Гу Цюши, но он забыл вызвать его через кадровых работников. Как раз когда он думал об этом, в сенях раздался звук шагов, дверная занавеска откинулась, и на пороге показался здоровенный парень. Остановившись прямо в дверях, он сам доложил о себе:

— Меня зовут Гу Цюши.

Он был в чистой, застиранной добела гимнастерке, и его небольшая крепкая голова с круглыми глазами и густыми бровями напоминала голову тигра. Сразу покоренный его силой и военной выправкой, Фэн Чжэньминь указал ему на кан, но парень попятился и чинно сел на скамейку.

— Товарищ секретарь, я не согласен реабилитировать Ли Цянфу! — с места в карьер начал он.

— Почему?

— Потому что он нечестный. — Гу Цюши нахмурил свои густые брови. — Я, правда, всего два года как демобилизовался и многого в деревне не знаю, но однажды пошел в сыроварню купить сыра, а там как раз крутился Ли Цянфу. Очень он там вольготно себя чувствует. Слышу, говорит кому-то с улыбочкой: «В постройке этой сыроварни есть и моя заслуга!» Я тогда страшно удивился: как помещик может говорить такие дерзкие вещи? Сыроварня была построена по инициативе партбюро, при чем тут он? А он продолжает с довольным видом: «Хорошо, что я сказал в свое время: «Не видать нашей деревне сыроварни, как жабе — лебедятины!» Мои слова были объявлены новым реакционным направлением, меня разбили, вот и основали это прибыльное дельце!» Я очень рассердился, обвинил его в клевете, а он говорит: «Если не веришь, людей расспроси. Мне так посоветовал сделать Ли Ваньцзюй. Помнишь, как Чжоу Юй избил Хуан Гая? Хуан Гай вовсе не протестовал, а хотел, чтоб его избили!» [11]

Это действительно было странным, и Фэн Чжэньминь тоже удивился: чтобы секретарь партбюро спелся с помещиком и разыграл притворное избиение вредителя под видом классовой борьбы? Не слишком ли? А Гу Цюши все с той же основательностью продолжал:

— Так я рассердился, что схватил этого помещика и потащил прямо к Ли Ваньцзюю. Тот строго ему выговорил и предупредил, что в следующий раз за подобную брехню проработает его на собрании. А мне потом объяснил, что Ли Цянфу — человек очень болтливый, так что нечего его слушать. Я и не собирался, но недавно, когда с помещиков и кулаков надумали колпаки снимать, Ли Ваньцзюй выступил за реабилитацию Ли Цянфу. Вот тут я снова вспомнил об этом деле и думаю, что в нем не все чисто.

— Что же именно не чисто?

Гу Цюши опустил голову, как следует поразмыслил и ответил:

— Тут возникают сразу три вопроса. Во-первых, дерзость помещика свидетельствует о том, что он не честен и по-прежнему придерживается реакционной позиции. Во-вторых, раз позиция Ли Цянфу так зловредна, а Ваньцзюй выступает за его реабилитацию, это означает, что товарищ Ли Ваньцзюй отходит от классовой линии. В-третьих, если помещик говорит правду и действительно спелся с Ли Ваньцзюем, то вся классовая борьба в нашей деревне была притворной. Это еще серьезнее!

Фэн Чжэньминь затянулся сигаретой и кивнул, чувствуя, что в рассуждениях Гу Цюши есть доля истины. Через минуту он закачал головой, показывая, что не во всем согласен, но фраза о притворной классовой борьбе уже засела в его мозгу. Он вдруг вспомнил, что в одном из анонимных писем говорилось то же самое. Уж не Гу Цюши ли написал эти письма?..

— Нет, на этот раз я все должен объяснить! — бормотал Ли Цянфу, сгорбившись и заложив руки за спину. Он бегал по комнате, точно муравей по горячей сковородке, а его жена с шитьем в руках сидела на кане и не смела произнести ни звука. — Секретарь Фэн приехал в нашу деревню специально, чтобы снимать колпаки, в том числе и с меня. Если я снова ничего не расскажу, он уедет — и поминай как звали. А мне тогда останется только умереть! — Ли Цянфу вдруг остановился и своими красными глазками впился в жену, как будто собираясь ее ударить. Бедная женщина уронила иголку и дрожащим голоском произнесла:

— Ты не… не…

— Что «не»? — прорычал он.

— Не ходи и не говори…

— Не ходи и не говори?! — заскрежетал зубами Ли Цянфу, продолжая с ненавистью глядеть на ее почти лысый череп, на котором осталось лишь несколько желтых прядей. — Если опять молчать, со всех снимут колпаки, а с меня нет. Эх, и дурак же я!

Жена не решилась больше ничего сказать, ей хотелось плакать. Эта женщина, по справедливым словам тетушки Лю, была похожа не столько на человека, сколько на черта. Кроме того, она уродилась трусливой: боялась грома, молнии, мужчин, мышей. А ее муж, как истый помещик, перед всеми посторонними кланялся, но, едва возвратившись домой, словно вырастал на целую голову и всласть измывался над своей желтолицей женой. Двумя-тремя словами или грозным взглядом он мог заставить ее капитулировать. Так день за днем укреплялось их положение хозяина и рабыни.

Сейчас в душе Ли Цянфу шла жестокая борьба. Он не знал, что делать, нуждался в искреннем советчике, который мог бы укрепить его смелость, но рядом с ним была только эта полумертвая тварь, не способная раскрыть рта. И хорошо еще, что она не раскрывала его, потому что ее слова лишь злили мужа. Что же делать? Если упустить этот случай, даже к небу будет поздно взывать, оно не откликнется!

Ли Цянфу расставил свои тонкие ноги:

— Пойду к секретарю Фэну и все ему выложу!

— Не ходи, ни в коем случае не ходи! — набравшись храбрости, отчаянно выкрикнула жена и с тем же отчаянием добавила: — Разве мало тебя критиковали?

Ли Цянфу струхнул, суровое выражение невольно сошло с его лица.

— Он же приехал не для критики, а для снятия колпаков! Если меня реабилитируют, я смогу сидеть на собраниях рядом с бедняками и середняками, стану равноправным членом коммуны. Ты понимаешь это? Тьфу, ничего ты, я вижу, не понимаешь!

Но его полумертвая жена сегодня вдруг оживилась и заговорила:

— А если не реабилитируют? Тогда тебя за твою беготню обвинят в лучшем случае в неподчинении властям, а в худшем — в контрреволюции. Чувствуешь, как тебе за это достанется?

Ли Цянфу похолодел. Да, в ее словах есть резон. Он еще раз взглянул на свою жену и просто не мог поверить, что эти умные слова вылетели из ее рта. Потом подошел к ней и сказал так мягко, как не говорил еще никогда:

— Успокойся, я уже все обдумал. Ваньцзюй ко мне относится неплохо. Перед каждым проработочным собранием он меня заранее предупреждает — это же забота обо мне! Разве ты забыла, как однажды летом меня выставили прямо на току, под самым солнцем… Пот с меня льет, а Ваньцзюй вдруг говорит: «Ты что, мертвый, не можешь два шага сделать, чтоб под дерево стать? Если сознание потеряешь, у нас нет времени тебя домой тащить!» Ты понимаешь, это он мне говорил!

Жена подумала и кивнула: действительно, было такое. Ли Цянфу довольно сощурился, взял шапку, но жена опять удержала его и сказала тихо:

— Ты все-таки подумай хорошенько! Тебя ведь много били за эти годы. Неужто люди еще верят в твою честность?

Это уже обозлило Ли Цянфу, она сама не верит в него! Помрачнев, он выскочил с шапкой из дому и пошел куда глаза глядят. У него, конечно, не хватило мужества пойти к секретарю укома. Самым крупным кадровым работником, которого он видел после революции, был начальник охраны народной коммуны — человек гораздо более строгий, чем Ли Ваньцзюй. Когда изредка наезжал секретарь парткома коммуны, Ли Цянфу обходил его далеко стороной. Что уж говорить о секретаре укома? Пойду-ка я лучше к Ли Ваньцзюю, все-таки мы с ним из одной деревни!

Уже стемнело, но дорога была знакомой, так что скоро он оказался на месте…

Тем временем Ли Ваньцзюй в тяжелом раздумье сидел на кане. Это дело по реабилитации помещиков и кулаков сулило ему немало неприятностей. Линь Цуйхуань, видя его печально нахмуренные брови, злилась, волновалась и в то же время жалела мужа. Вечером, когда она подала ужин, Ли Ваньцзюй проглотил не больше двух кусков. Жена советовала ему прилечь, но он только мотал головой. Она потрогала его лоб — холодный, жара нет, выходит, не болен. Не выдержав, Линь Цуйхуань вздохнула и сказала обиженно: