Мать ветров (СИ)

Разве что Фенрир запрыгнул на руки к Эрвину и категорически отказывался спускаться на землю, наверное, добрых четверть часа, а Мариуш и Отто успокаивали перепуганных лошадей.

Впрочем, эйфория от удачного испытания скоро поутихла. Вслед за Шаломом каждый подумал о том, что может сотворить с человеком крошечная, по сравнению со стрелой, пуля, а Милош добил товарищей рассказом о ранении и смерти своего капитана Фрэнсиса О’Конора. На месте раскуроченных взрывами досок отчетливо виделись переломанные человеческие кости, разорванные внутренности... Бурые пятна крови и содержимое кишок — на белой россыпи звездочек известкового шпата.

— Но доски и камни могут быть просто досками и камнями, — заметил Эрвин, поглаживая рыжую шерстку все еще беспокойного пса.

— Да, конечно, — торопливо согласился Артур, выныривая из глубоких раздумий. — С помощью пороха можно сносить ветхие строения, прокладывать дороги в горах... Я не знаю, не жил в горах, тут уж гномам виднее.

— Гномы найдут ему применение, не сомневайся! — подала голос Зося. Покрутила в руках почерневший от взрыва камень и сказала, чуть с вызовом глядя на Шалома: — А ведь это будет тоже насилие. Над горами. Помнится, ты когда-то рассказывал нам о насилии в двух разных мирах. Не хочешь ли добавить что теперь?

— Спасибо, Ева, что напомнила. Безусловно, хочу. Товарищи, мы с вами долгое время размышляли, искали некую универсальную формулу доброго, если позволите столь неуместное слово, насилия. Так алхимики искали формулу философского камня, и случайно ли одним из символов этого камня является знак змея Уробороса, знак бесконечности? Некоторые не оставляют своих попыток до сих пор, а я, признаться, отступаю. Потому что универсальной формулы доброго, оправданного насилия — нет. Всерьез на эту мысль меня натолкнули слова Хельги. Помнишь, ты говорила о том, что чем более правым чувствует себя палач, тем страшнее, разрушительнее это чувство для него самого? А дальше факты посыпались как из рога изобилия. Ева, недавно ты не позволила отчаявшейся пациентке избавиться от бремени. Ты, как опытная повитуха, знаешь, что сейчас подобные операции могут не только покалечить женщину, сделать ее бесплодной, но и попросту убить. И все же ты сокрушалась, что у тебя нет волшебного средства, которое бы позволяло прервать беременность в некоторых случаях, когда женщина с высокой вероятностью может не пережить роды. Сколько видов насилия ты уже насчитала?

— Ребенок мучает мать, когда появляется на свет — раз. Мать рожает ребенка насильно, не спрашивая его желания — два. Мать не желает ребенка, но рожает его, насилуя себя — три. Ребенок убивает мать во время родов — четыре. Если бы умели оперировать лучше, то убийство ребенка во имя спасения матери — пять, — неторопливо перечислила Зося.

— Ты, медик, видишь универсальный ответ на вопрос о насилии?

— Ребенка никто никогда не спросит, это данность. Остальное... Пока я универсально категорически против прерывания беременности. Нельзя же калечить девчонок на всю жизнь! В самом крайнем случае, если я точно пойму, что это убьет мою пациентку... Но тогда решать должна не я, а несколько медиков, сама женщина и, вероятно, муж... Не знаю, но скорее универсальное решение выглядит как максимальное насилие над матерью. Сейчас, на данном этапе развития медицины.

— Сейчас, — веско, тяжело повторил Шалом. Обернулся к Али и Саиду: — Пытки? Мальчики, мне прекрасно известно, что Раджи готовил вас к тому, что вам придется пытать. Али, ты фактически пытал Витторио. Какие методы ЧК использует сейчас? Что в тюрьмах с карцерами, палками?

— Запрещено, — хором ответили двойняшки.

— Марлен, когда ты вступала в Фён, тебя предупредили, что высшей мерой наказания в армии является смертная казнь. Да, ее ни разу не применяли, но в законе Фёна она четко обозначена. Недавно Совет принимал закон о мерах наказания в Республике. На что может рассчитывать преступник?

— Максимальный срок заключения — десять лет. Телесные наказания запрещены. Смертная казнь возможна как крайний, практически невероятный случай, и каждый раз для утверждения приговора созывается отдельный Совет. Но мы все же оставили эту лазейку. В конце концов, мы диктатура или где? — усмехнулась арфистка.

— Кстати, о диктатуре, — подхватил Шалом и молча взглянул на Марчелло.

— Твоя мысль ясна. Ты хочешь обратить внимание на разные этапы революционной борьбы в соответствии с разными этапами развития общества. То, что считалось допустимым, неизбежным в процессе борьбы за власть, неприемлемо сейчас, хотя слово «диктатура» и звучит пугающе. Но это — диктатура тех слоев народа, которые заняты трудом, которые что-то производят, и направлена она против их врагов, против контрреволюционных поползновений. Хороша будет диктатура в интересах народа, если этот самый народ она будет пытать. Однако если мы заглянем еще дальше, в твое изумрудное небо с бесконечными гранями... вероятно, там и десять лет в тюрьме покажутся зверством, да? По крайней мере, хочется в это верить.

— Верно. Оставим насилие в мире восьмерок тем, кого мы ненавидим, они совершат свои преступления и без нас. Подумаем о том мире бесконечности, в котором мы пытаемся хотя бы отчасти жить. Принимая решение о насилии, мы обязаны учитывать не только выбор, о котором я говорил прежде. Мы обязаны учитывать условия, контекст, особенности той точки в истории, где мы находимся. Я это отчетливо увидел здесь и сейчас, после испытания пороха. Мы восхитились и ужаснулись. Мы увидели возможности и потери. А еще есть то, чего мы не увидели. Вспомните: моя магия предвидения оказалась бессильна в отсутствии фактов. Понадобился опыт революции в Ромалии, наша собственная борьба, сведения Милоша, аналитическая работа Марчелло, помощь Хельги, чтобы я сумел по знакам прочитать смутное — смутное! — будущее. И все равно наткнулся на предел. То же и с порохом. Мы приблизительно со слов Милоша знаем, что происходит в Бланкатьерре и Корнильоне. Мы можем догадываться о том, что произойдет у нас, но лишь догадываться. Все. Серьезная, если не большая часть последствий этого насилия, насилия взрывов и огнестрельного оружия, скрыта от нас. Так о какой универсальной формуле доброго насилия мы говорим? Разве что о том, что не стоит называть его добрым?

Небо чуть подернулось вечерней синевой, и снежное безмолвие показалось еще глубже, полнее, чем было до взрывов. Фенрир, обеспокоенный молчанием людей, осторожно тявкнул. Первой очнулась Зося:

— Во время прошлого разговора о насилии мы с Саидом возражали тебе, говорили, что эдак любая сволочь может заявить, что насилует исключительно из благих побуждений, а игра стоит свеч. Хорек, покойничек, тоже предупреждал нас...

— И я предупредил. Бешеные волки явятся, и никакие наши самые чистые помыслы, никакие самые продуманные, взвешенные решения не помешают им прикрываться именем революции, интересами народа, чем угодно! Потому что бешенству закон — не писан. А мы, наши товарищи, что придут после нас, именно товарищи — им, Зося, придется каждый раз выбирать заново, внимательно вглядываясь в то, что они видят вокруг, позади и хотя бы клочками — впереди.

— Страшно-то как, — Герда на правах беременной вслух высказала то, что терзало ее товарищей.

— Страшно, волчишко, — улыбнулся Эрвин и приобнял оборотицу за укутанную в тулуп талию. — Ему, пожалуй, тоже страшно. Наша наблюдательная ведьма заметила: у ребенка в любом случае нет выбора. Его не спрашивают, когда приводят в этот мир. Он обречен рождаться, жить... и вот здесь уже выбирать, потому что никакие универсальные формулы за него не выберут. Он обречен быть свободным.

— А вот кстати о детях! — всполошился Артур. — Ребята, о нелегкой нашей долюшке повздыхать успеем, а мелким нашим, помнится, мы сюрприз обещали! Последнее испытание?

Дело близилось к ночи, а Блюменштадт нынче и не думал засыпать. На центральной площади перед пузатым, основательным зданием Совета пылали костры. Прилегающие улочки освещали зажженные по особому случаю масляные фонари. В окнах там и тут мелькали свечи.