Девятнадцать секунд (ЛП)

– Нет, она является одной из жертв.

– Да нет же, ее там не было. Я сам там был.

– Вы там были?

Агент с короткими волосами достал из кармана блокнот и пролистал его.

– Да, в самом деле, ваши данные есть в списке тех, кто был на станции.

Он закрыл свою записную книжку и повернулся к коллеге. А тот спросил:

– Что вы там делали?

Уж не меня ли они подозревают? Я объяснил им наш план, мой и Сандрин. По мере того, как я рассказывал, эта история представлялась мне все более идиотской. Во всяком случае, не особенно правдоподобной. Я заметил, что они очень странно на меня смотрят.

Мне было не по себе. Я уже жалел, что раскрыл свои маленькие интимные тайны перед посторонними. Тем более, перед полицейскими. Наверное, поэтому я не ответил на их следующий вопрос, хотя мог бы:

– Еще слишком рано говорить о серьезных подозрениях, но довольно многие из опрошенных упоминали о странном поведении одного пассажира на станции Венсен, который затем сел на поезд, и как раз во второй вагон. Поскольку ни один из пострадавших не подходит под его описание, мы думаем, что он вышел на Насьон. Значит, вы могли его видеть. Это молодой человек высокого роста, одетый в ярко-желтую куртку, с синей спортивной сумкой в руках.

Это был он. Я отлично его помнил. Когда он выходил, при нем не было спортивной сумки. Это точно был он. Мне достаточно было сказать слово, и их подозрения превратились бы в уверенность. «Да». Мне достаточно было сказать «да».

Но что поделать, я принадлежал к поколению, которое за более чем тридцать лет сформировало для себя особые понятие о стойкости (или о гибкости), но для которого некоторые принципы остались неизменными. Например: не помогать полиции. Никогда.

– Нет, я ничего не заметил.

***

Я смутно помню, что было потом. Как и когда они ушли. Просто вдруг оказалось, что я один. Я уже смирился было с тем, что мы с Сандрин расстаемся, а теперь мне предстояло пережить новое горе.

– Вам надо будет ее опознать, – сказал длинноволосый.

– Позже… Если можно, позже.

– Конечно… Вас вызовут. Но, может, у нее были какие-то особые приметы? Тогда вам не придется видеть тело, потому что… Ну, вы понимаете, бомба есть бомба.

Я понимал.

– У нее было родимое пятно на шее, сзади, у основания волос. В форме цветка с тремя лепестками. Цветка лилии.

Он записал. Он отметил, что у Сандрин было родимое пятно на шее. Если среди того кровавого месива, которое прежде являлось Сандрин, ее голова достаточно хорошо сохранилась, меня не вызовут. Иначе… Иначе что? Если там нечего будет опознавать, как я смогу подтвердить, что это она?

– Надеюсь, этого будет достаточно, – мягко сказал полицейский, убирая блокнот в карман.

В сущности, их отношение ко мне было скорее сочувственным и доброжелательным. Если бы они сейчас снова начали задавать мне вопросы, я бы им все рассказал о молодом человеке в желтой куртке. Но они уже поднялись, чтобы уйти.

***

Мне понадобилось несколько минут, чтобы осознать, что я все еще живу. Но теперь это была совершенно другая жизнь.

Закрыв дверь за моими посетителями, я хотел было вернуться в гостиную, чтобы обдумать услышанное и попытаться это понять, но не смог сделать ни шага и вынужден был прислониться к металлической обшивке двери. Но этого было недостаточно. Оказалось, что ноги меня не держат; я медленно сполз по стене. Я довольно долго просидел в таком положении, возможно, несколько часов, потому что в какой-то момент я заметил у своих ног пятно солнечного света, падающего из открытых дверей кухни. Хотя, не исключено, что я просто заснул, сидя, опустив голову на грудь, как старый пьянчужка.

Я встал, принял душ, побрился. И поехал на работу. Я без труда выполнял привычные ежедневные действия, но в то же время какая-то часть меня по-прежнему оставалась в коридоре, мучимая вопросом: как могло случиться, что Сандрин погибла, если она не пришла на наше свидание? Тем не менее, она погибла, и все об этом знали, это знала даже печатная пресса, которая опубликовала список жертв, знали и мои коллеги, у каждого из которых в руках была газета, а выражение лица было сокрушенным, уклончивым и так сказать благоприличествующим (дальше я не стал подбирать эпитеты, чтобы не разразиться смехом).

Молодую девушку звали Софи. На фотографии она была совсем девчонкой, с косичками, на концах которых были завязаны ленты, но ее взгляд и улыбка уже определенно предвещали нечто большее. Нечто большее, чему не суждено было сбыться.

С другой фотографии на меня весело смотрела Сандрин. Красивая, как всегда.

Потянулись дни и недели, когда я, вперившись глазами в экран компьютера, производил те же математические операции, что и раньше, как будто ничего не произошло. Я крепко взял себя в руки.

Это продолжалось до вчерашнего вечера.

Самым трудным было в конце дня возвращаться домой. Обычно я всеми силами оттягивал это испытание. Я ужинал в каком-нибудь кафе, потом бродил по улицам, переходил из бара в бар и оказывался дома уже ночью, чтобы завалиться спать, не зажигая слишком много света. Теперь в квартире царил беспорядок, но я не пытался с ним бороться, потому что он создавал хоть какую-то иллюзию незнакомого места.

Я больше страдал от отсутствия Сандрин, чем от ее смерти. В глубине души я не верил в ее гибель. Она меня бросила, а все остальное было просто дурным сном, ниспосланным мне, чтобы поселить в моей душе печаль. Но напрасно: как раз печали у меня не было. Ну, то есть того чувства, которое люди обычно испытывают, когда теряют своих близких. Нет, не похоже, чтобы я был опечален. Я был зол – это да. На Сандрин. На себя. На эту глупую идею назначить свидание именно в этом месте и в это время. Даже на ЗЕВСа, который тогда меня словно околдовал. Смертным всегда следует остерегаться божественных чар.

Я почти желал испытать эту скорбь, ускользавшую от меня. Мне казалось, что она поможет мне снова обрести душевное равновесие. Поэтому я набрал номер, который оставили мне полицейские. Мой звонок несколько раз переводили (в паузах звучала веселая музыка), и в конце концов я узнал голос Стриженого. Закончив разговор, я поблагодарил его и повесил трубку. После чего я попытался осмыслить то, что он мне сказал.

На мой первый вопрос он ответил так:

– Мы вас не вызвали потому, что с нами связалась семья жертвы. Они прочли сообщение в газете, и ее брат по собственной воле пришел ее опознать. Впрочем, это было не сложно благодаря родимому пятну на шее, о котором вы нам сказали, и наличие которого подтвердил этот господин.

И на второй вопрос:

– Тело забрали. Ее должны были похоронить в провинции, в семейном склепе.

Я представил себе Сандрин, такую безучастную, в окружении всех этих призраков прошлого, о которых она прежде и слышать не хотела, сопровождаемую целым кланом залитых слезами родственников. Тех самых, которые ее на порог не пускали после того, что она сама, смеясь, называла «великим расколом в восемнадцать лет», предпочитая, однако, никогда не говорить о душевных ранах, полученных в результате этого рывка к независимости.

Мне кажется, что только сейчас я осознал, что Сандрин на самом деле умерла. Что ее тело разрушилось, а душа отлетела. И только сейчас началось мое горе.

А еще, тем вечером я внезапно испытал желание спуститься в метро.

Выйдя из бюро, я, вместо того чтобы слоняться по улицам или приступить к ежедневному обходу баров, направился к станции Насьон и, оказавшись на перроне, уселся на то же самое место, которое я занимал в день, когда видел Сандрин в последний раз. Или не видел: она же не явилась на свидание. Хотя нет, все-таки видел – ведь в конечном счете она была там. Она пришла. Пришла, чтобы умереть. Практически на моих глазах. Может, она хотела меня в чем-то упрекнуть?

И впервые с тех пор, как мир остановился, я что-то почувствовал. Мне показалось, что я нашел свое место. Мне даже стало легче дышать. С моих ног словно упали чугунные гири. Моя жизнь наконец вошла в нормальное русло.