Привычка выживать (СИ)

- Я не позволю тебе встретиться с Плутархом, - заявляет она строгим и усталым тоном, узнавая в упрямом молодом человеке не спокойного капитолийца, а именно терпеливого Пита. – Однажды я уже позволила тебе узнать многое. Я не совершу этой ошибки впредь.

Пит пытается рисовать. Поврежденная память кажется ему участком снятой заживо кожи, он не может удержаться от того, чтобы не потревожить ее вновь, пытаясь вспомнить, как и почему он нарисовал что-то. Он старается много гулять по городу, вновь ставшему знакомым, по улицам, которые оставили в его памяти след. Но то, что он ищет, вовсе не на улицах. Это что-то внутри. Что-то темное, страшное, запертое на замок, но изредка скребущееся в тяжелую дверь.

- Когда-нибудь, - говорит Хеймитч как-то вечером, - мы вернемся в Двенадцатый дистрикт. И я накормлю своего кота. И заведу пару-тройку серых гусей. Хорошие все-таки птицы – гуси. Вкусные.

Он часто говорит про Двенадцатый дистрикт, но не так часто, как думает о нем. Мысли его вполне схожи с мыслями Китнисс, которая заставляет себя оставаться в Капитолии лишь потому, что Питу нужна помощь. Или, быть может, потому, что еще не убедилась окончательно в том, что Питу нужна она сама. Они много говорят между собой о своих отношениях, но лишь о тех, которые остались в прошлом. Пит больше не смотрит на Китнисс влюбленно и не пытается лишний раз прикоснуться к ней, но после ее возвращения из мертвых было бы странно ждать всего этого. Сама Китнисс не знает, чего хочет. Любви, прикосновений или же близости? Ей невыносимо оставаться в этом городе, но она продолжает быть здесь только из-за него. Это и должно быть ответом, но это не тот ответ, которого она жаждет.

Пит будто одержим поиском собственного прошлого. Ему запрещают возвращаться в больницу, запрещают смотреть записи с ним в главной роли, запрещают задавать вопросы. Но Пит продолжает упорствовать, продолжает сходить с ума без очевидных припадков бешенства. Пит чувствует, что не полностью принадлежит самому себе, чувствует и не может с этим смириться.

Однажды ему снится Джоанна. Джоанна в белом платье, сидящая прямо на песке со скрещенными ногами. Пит сразу понимает, что это сон, хотя Джоанна выглядит так, какой он ее помнит. И улыбается также – с язвительной усталостью.

- Ты продолжаешь сходить с ума, - резюмирует Седьмая. – Ты будто не хочешь быть счастливым, Пит.

Рядом с Джоанной оказывается дверь. Темная запертая дверь, просто стоящая посреди пляжа, ушедшая на пару сантиметров под воду и увязшая в песке. Ручка двери исцарапана, и, если прислушаться, можно услышать тяжелое дыхание с той стороны. Но, только если прислушаться. Иначе его легко перебивает шум моря.

- Остановись, Пит, - просит Джоанна, ежась на неожиданно холодном ветру. – Пожалуйста, остановись. Если не ради себя, то хотя бы ради нее. Ты ведь хочешь, чтобы она была счастливой? Только ты можешь сделать ее счастливой.

Пит привыкает к Китнисс, разбирая свои воспоминания на составляющие, но не умея собрать из разрозненных событий настоящую Китнисс. Он любил ее, он помнит. Она не отвечала ему взаимностью, когда-то. А что сейчас? Ему сложно понять, что чувствует она к нему сейчас хотя бы потому, что ей самой сложно это понять. Но она рядом. Рядом, как и он, когда ей нужна помощь. То, что она не уходит, - хороший знак, правда?

- Дети, - тянет Хеймитч.

- Им во многом нужно разобраться, - парирует Эффи, изредка возвращающаяся в эту квартиру с очередной порцией новых впечатлений, идей по переустройству и Каролиной.

Почему-то Каролину Пит помнит очень хорошо. Каролине он показывает то, что успел нарисовать, и с удовольствием изучает то, что нарисовала она за время своих путешествий.

Китнисс наблюдает за ними со стороны. У нее появляется странное чувство, чувство, которое охватывает любого, кто наблюдает за кем-то через замочную скважину. Эта неясная тревога слишком тесно переплетается со стыдом, и Китнисс, покраснев, возвращается на кухню, облюбованную бывшей сопроводительницей и бывшим ментором, которые, как заговорщики, втихую пробуют новый сорт вина.

- Ни разу не коньяк, - фыркает Эбернети, смешно причмокивая губами.

- А мне нравится, - говорит Китнисс, вдыхая чуть сладковатый запах. И, толком не придя в себя после осторожного глотка вина, говорит: - Я хочу вернуться в Двенадцатый Дистрикт.

Ей совсем не нравится повисшая тишина. Эффи ставит свой бокал на стол, прищуривается. И встает со своего места, чтобы сжать хрупкую девушку в своих объятиях.

- Я горжусь тобой, девочка, - говорит она, почему-то смахивая слезы. – Я не помню своего прошлого, но я точно знаю, что у меня не хватилось бы сил вернуться и принять его.

Хеймитч молча салютует своей подопечной бокалом, не выглядя при этом ни счастливым, ни довольным. О своих сомнениях он говорит позже вечером, прося Китнисс подумать еще раз.

- Почему? – Китнисс вскидывает голову.

- Потому что ты возьмешь все свои чувства и все свои сомнения с собой, - отвечает мужчина и наливает еще бокал вина. – Все равно это ни разу не коньяк.

Китнисс долго не может заснуть. Бессонница, тревожное чувство, поселившееся в груди, сгустившийся воздух в комнате, мало ли причин, чтобы всматриваться в темноту и погружаться в собственные мысли? Китнисс знает, что своего места в этом городе не найдет, знает это так же хорошо, как и Хеймитч. Но Пита она почему-то не может представить рядом с собой. Только не этого Пита, рисующего на белых мольбертах и смеющегося над ядовитыми замечаниями внучки мертвого президента, своего бывшего врага.

У Китнисс начинает жутко болеть голова. Боль пульсирующая, не имеющая причины, вгрызается в виски. Китнисс резко садится на кровати. Любая боль имеет причины. За плохие мысли о Каролине она должна платить, разве нет? Китнисс вытирает подступившие слезы и крепче сцепляет зубы. От этого можно избавиться, она уверена. Но не здесь. Не в Капитолии, который лезет вон из кожи, чтобы подчинить ее своим желаниям. Каролина, конечно, в этом не виновата. Каролина так красиво рисует и ей идут эти девчачьи платья, которые выбирает для нее Эффи, идут даже к равнодушному или упрямому выражению лица.

Красивые платья. Китнисс ловит возникшую мысль, добавляя красок потускневшим воспоминаниям. У них с Питом появилась возможность начать все с начала. Китнисс знает, что было в самом начале, но хватит ли ей уверенности опять пройти через это?

Эффи воспринимает идею Китнисс со своим прежним воодушевлением, а потом неоднократно убеждает готовую передумать Эвердин в правильности столь невинного напоминания. Эффи же уводит прочь из квартиры и подозрительного Хеймитча, которого сложно обмануть в самых худших подозрениях. Пит же остается в полном неведении относительно готовящегося спектакля и именно поэтому оказывается совершенно к нему неготовым.

Он рисует в своей комнате какой-то спокойный пейзаж, когда красная от смущения Китнисс в красном в клетку платье заходит к нему. Девушка молча ставит в центре комнаты стул, неловко забирается на него. Пит недоуменно соображает, но не успевает ничего спросить. Китнисс заплела две косички, вместо одной. Совсем как когда-то давно…

Китнисс поет «Песнь Долины». Вокруг нет ни одной птицы, но Пит уверен, будь их здесь хоть тысячи, все бы они умолкли.

Китнисс всем телом ощущает ни на что не похожую тишину. И набирается сил, чтобы встретиться с ошеломленным взглядом того, кто совсем недавно пытался разбить стекло, выкрикивая, что убьет ее. Но того, другого, здесь нет.

Пит стоит у мольберта с занесенной над бумагой кистью, капли краски стекают и падают на пол, но никто не обращает на это внимания. Пит смотрит на Китнисс и Китнисс смотрит на Пита, читая в его глазах свое собственное будущее. Они вернутся в Двенадцатый дистрикт. Они воспользуются амнезией Пита, чтобы стать счастливыми. Китнисс неуверенно улыбается, когда Пит помогает ей спуститься вниз, а затем просто держит ее руку в своей.

- Теперь я не буду ждать одиннадцать лет, чтобы заговорить с тобой.