Голубой бриллиант (Сборник)

театральной сцене. Он создавал праздничное настроение. На

душе было легко и радостно. Ююкин нас ждал к десяти часам,

но мы уснули где-то во втором часу, проспали и приехали к

нему только в одиннадцать. Уже с порога Лукич оповестил:

- Не ворчи, Игорек: проспали. А потом дело житейское -

девчонка долго марафет наводила. Я говорил: не надо,

натуральная ты еще прекрасней. Но разве их убедишь.

Я впервые была в мастерской художника. Мне все здесь

нравилось своей необычной обстановкой: обилие картин,

самовары, вазочки, тюбики красок, кисти. И посреди большой

комнаты мольберт с прикрепленным к нему листом чистого

белого картона. За мольбертом, немного в сторонке невысокий

помост, покрытый старым ковром, на помосте небольшое

кресло с резными, деревянными, покрашенными под бронзу,

подлокотничками.

- Это твой трон, милая моя королева, - сказал Лукич,

кивнув на кресло. Он по-хозяйски расхаживал по мастерской,

шарил привычным взглядом по картинам и вдруг,

остановившись у мольберта, недовольно проворчал:

- Ты все таки решил картон. Но я же просил тебя о

холсте.

535

- Так лучше, Лукич. Мы ж договорились: сделаю рисунок

углем на картоне, а на холсте композиционный портрет

маслом.

- И углем можно было на холсте, - смирительно молвил

Лукич. - Скажи, что пожадничал.

- А ты знаешь, сколько теперь стоит холст? Это тебе не

советские времена, - оправдывался Ююкин.

Пока мужчины припирались, я с интересом

рассматривала картины. Тут были и пейзажи - зимние и

летние, в которых угадывались знакомые мне по дачном

поселке Лукича и Ююкина места, и цветы, и натюрморты,

сочные, словно живые. Но особое мое внимание привлекли

женские портреты. В основном это была одна и та же женщина

- Настя, жена Игоря. Поясной портрет в пестром летнем

платье с полуобнаженными плечами и грудью с букетом

полевых цветов в руках. Другой портрет - она же в темно-

зеленом бархатном платье с глубоким вырезом, обнажившим

короткую шею и часть груди, украшенной золотой цепочкой и

янтарным кулоном, восседающая вот в этом кресле. Левая

рука оперлась в подлокотник и подбородок, правая в кольцах

свободно покоится на коленях. Взгляд задумчивый,

естественный. Этот портрет мне понравился. Мне даже

захотелось иметь именно такой. Только вот фон, какой-то

золотистый мне показался не совсем здесь уместным. Другие

же портреты той же Насти, написанные в разных позах и

одеждах, мне показались неестественными, безликими и

пустоглазыми. А большая картина, на которой была

изображена Настя, лежащая на тахте в халате, наброшенном

на обнаженное тело с кокетливой улыбкой, отдавала

фальшью.

- Ну, как тебе "Настениана"? - спросил меня Лукич, глядя

как я внимательно рассматриваю женские портреты. - Игорь,

как Рубенс - у него одна натурщица - собственная жена.

Однообразно и скучно.

- Попробуем создать "Ларисиану", может она оживит и

украсит мою женскую коллекцию, - ответил Игорь и мило

улыбнувшись, вопросительно посмотрел на меня. - Как

Лариса? Согласны?

- Ты не забывай, что Лариса не имеет столько

свободного времени, как твоя неизменная модель Анастасия, -

за меня ответил Лукич, и в голосе его я уловила ревнивые

нотки. Вдруг спросил: - Ты своих "Циников" закончил?

- В общем, да.

536

- Покажешь? - Тон Лукича дружески покровительственен.

- Эту вещицу еще никто не видел. Вы будете первыми, -

объявил Игорь и вытащил из-за шкафа большое полотно. На

нем было изображено всего две фигуры, написанные в полный

рост на золотистом фоне церковного интерьера: патриарх

Алексий-Ридигер (не путать с патриархом Алексием-

Симанским) и Борис Ельцин с лукаво потупленным взором и

свечой в руке, а патриарх, облаченный в торжественные ризы

и сверкающую драгоценными камнями митру с крестом и

тресвечником в руках. При помпезном золоченом фоне уж

очень ярко были выписаны художником характеры

персонажей: ханжество недавнего атеиста Ельцина-оборотня,

и торжествующая самоуверенность, граничащая с наглостью,

бывшего лютеранина-иноверца, а ныне православного

патриарха Веся Руси, ярого экумениста и поклонника

иудаизма. Оба ненавистники России. В девяносто третьем в

октябре с благословенья антисоветчика - патриарха,

антипатриот Ельцин расстрелял из танков законный

парламент. Долго и внимательно рассматривая эту картину

Лукич заключил:

- Ну, Игорек, я поражен и обрадован: ты сотворил

шедевр! Я очень опасался карикатуры, очень. А у тебя

получилось ядовитое, но правдивое историческое полотно.

Документ. Это посерьезнее репинского "Крестного хода". Это,

скажу тебе уровень "Боярыни Морозовой" и "Что есть истина".

Ты не смущайся, что я поставил тебя рядом с такими титанами

русской живописи, как Репин, Суриков и Ге. Ты достоин.

- Спасибо, Лукич, - смущенно ответил Игорь. - Ваше

мнение для меня очень важно. Я знаю: вы дружили с Кориным,

с Пластовым. А теперь не будем терять время - за работу.

Сегодня сделаем рисунок углем. Для начала.

Немного волнуясь, я взошла на свой "трон". Лукич, не

обращая на нас внимания, продолжал расхаживать по залу и

рассматривать картины, которые он уже не однажды видел. Он

просто старался не мешать работе художника. Игорь

определил мне позу и посоветовал не напрягаться и не делать

искусственным лицо и глаза.

- Сидите естественно и думайте о чем-нибудь хорошем,

например, о Лукиче, - сказал он, слегка улыбнувшись.

А я внимательно наблюдала за Игорем, всматривалась в

его черты лица, и постепенно открывала для себя что-то

новое, чего прежде не замечала. У него были круглые, очень

живые, подвижные глаза, которые придавали ему юные черты.

537

В них сверкали озорные искорки. Всматриваясь пристально в

меня, он щурил их, делал серьезный, озабоченный вид. В

одной руке он держал уголь, которым колдовал на картоне, в

другой обыкновенный школьный ластик, которым стирал какие-

то лишние штрихи. Стройный, подтянутый, мелколицый и

худой, он то подходил вплотную к мольберту, то отступал от

него и, щурясь смотрел то на меня, то на рисунок, который,

конечно, я не видела. У него были светлые, наверно, мягкие

волосы и очень выразительные пухлые, почти детские губы,

такие беспокойные, как глаза, пожалуй, даже страстные. Мне

он показался симпатичным парнем, несмотря на его простые,

даже неуклюжие манеры. Не отрываясь от рисунка и не

оборачиваясь, он сказал как бы между прочим:

- Лукич, чтоб вам не томиться от безделья, соизвольте

поставить на плиту чайник для будущего кофея. Если вас,

конечно, не затруднит.

Прошло около часа и я почувствовала нечто вроде

усталости. Оказывается, это совсем не просто, как я думала,

сидеть без движения и смотреть в одну точку. Лукич ушел на

кухню, поставил чайник и вернулся с тремя чашками,

блюдцами, баночкой растворимого кофе и сахарницей. Все он

это поставил на стол и обратился к Игорю:

- Ты, Игорек, что-то сегодня в молчальники играешь? "Не

узнаю Григория Грязнова". Ты бы Ларису просветил, о

художниках что-нибудь рассказал. О каком-нибудь Пикассо.

- О Пикассо? Хорошо, извольте. Вы слышали о

Женевьене?

- Женева - это город. А Женевьена - может пригород, -

ответил Лукич.

- А вы, Лариса? - Я отрицательно замотала головой,

боясь потерять позу.

- Женевьена - это возлюбленная престарелого Пикассо.

Она была моложе его почти на пятьдесят лет. Это когда Пабло