Дом на улице Гоголя (СИ)

— Дед, ты вчера во второй раз упомянул какого-то Прохора. Я не поняла, откуда он взялся-то?

Глава девятая

— Его прибило к нашему берегу. Известна ведь тебе идиома, которой поясняется, что обычно прибивает к нашему берегу? Вот это самое тогда и прибило.

В том месте, где стояла наша станция, Катунь образовала небольшую заводь, от основного русла она была закрыта ветвями низко склонившихся деревьев. Там на бережку я хранил лодку, снасти, и всё это не просматривалось с реки. В этом заключалась удача — нам ни к чему было выставляться на обозрение. Помните, я говорил, что ружьё под названием «тихая заводь» ещё выстрелит? Вот в эту тихую заводь и затащило утлый плотик из брёвен пяти-шести, на котором лежал до полусмерти избитый мужчина средних лет. Человек был без сознания, сначала я подумал, что он мёртв, но, оказалось, дышит. Мелькнула у меня мысль вытолкнуть плот на течение — кто его знает, что за подарок принесла река? — но вбитые с детства императивы взяли верх. Как же! Ценность человеческой жизни! Помощь ближнему! Но скоро выяснилось, что в мире, в котором мы очутились после семнадцатого года, эти прекраснодушные представления стали непозволительной роскошью. Я совершил неправильный выбор, некстати озаботился сохранностью своего нравственного чувства.

— Вы и сейчас считаете, что нарушить нравственный закон внутри себя было бы правильным выбором? — спросил внимательно слушающий Батурлин.

— Из двух зол нужно выбирать меньшее. Я выбрал большее. — Дед опустил голову и замолчал, а когда Наташа, решив, что на сегодня вечер воспоминаний закончен, собралась было отправиться к себе в комнату, вдруг продолжил рассказ:

— Я перетащил Прохора в дом, который мы с Олей называли вторым. В нём у нас было что-то вроде летней кухни, там Оля сушила грибы да ягоды, развешивала травы. И вот в это душистое, тёплое, ставшее родным, я поместил чужого человека, кряжистого, большого. Мы с Олей выходили незнакомца, а как только он начал вставать, растеряли весь покой, в котором пребывали так долго. Мы не сразу признались друг другу, что Прохор не вызывает у нас ни малейшего доверия. Взгляд, которым он смотрел на Олю — мерцающий, тёмный — исходил будто из самых недр земли, из её кипящего вещества.

Заметив, что мы с Олей спим в разных углах избы, к тому времени уже не разделённой васильковой занавеской, а разгороженной стенкой, которую я соорудил из мелких брёвен, Прохор задал вопрос, которого и права не имел касаться:

— Так она разве не баба твоя, Ольга-то?

— Она мне сестра, — зачем-то промямлил я вместо того, чтобы указать пришельцу, что это не его ума дело.

— Врёшь, не сестра она тебе, барин, — нехорошо засмеялся Прохор. — На сестёр так не глядят, как ты на Ольгу глядишь.

Откуда он вывел, что я «барин»? Что во мне барского-то оставалось? В ситцевых шароварах с вылинявшими васильками — барин! И как это у него прозвучало! — барин. Сколько вовек непримиримого было в этом слове!

Как только Прохор появился у нас, я не решался уходить в лес — не хотел оставлять с ним своих девочек, и Оля тревожилась, просила не отходить далеко от дома. Лишь к реке ненадолго спускался — забросить сети, вынуть из них рыбу — там я услышал бы громкие голоса со станции. Я сколотил крепкий плот, выстругал багор, и, одним ранним утром, убедившись, что Прохор уже уверенно держится на ногах, отвёл его на берег.

— Прощай, Прохор, — сказал я, вручая ему котомку с дорожными припасами.

— Гонишь, барин? — Он недобро оскалился. — Мне вниз по реке не надоть. Мне обратно надоть. Давай, я дождусь леденья, пешком потом уйду.

— Пристанешь, где дороги есть, по ним и вернёшься. А здесь ты оставаться больше не можешь. Прощай, Прохор. — Я был недоволен собой, чувствовал, что теряюсь перед этим непонятным мне человеком.

— Оно так. Ты меня на ноги поднял, не поглядел, что я простого роду-звания. Я ж тебе, барин, в ножки поклониться должон, а я заместо того хочу, чтобы со мной как с человеком, не гнали что б меня, значит, незнамо куда. — Прохор откровенно ёрничал.

— Можно и поклониться. С того света тебя вернули, как-никак, — сказал я, всё сильнее злясь на себя.

Я понимал, что веду себя глупо, что говорю глупо, но этому человеку удалось выбить меня из давно привычного равновесия. Знаете, встречал я в жизни людей, возмечтавших стать свободными от общества. Кто-то уходил в лесники, кто-то подолгу жил в заброшенной деревне, и там, наедине с совершенством природы они, казалось, обретали душевную гармонию, о какой среди несовершенных людей и помыслить нельзя. Но каждый раз, когда затворникам начинало думаться, что уже вот она, точка опоры внутри них, от которой можно бы и мир перевернуть, этот самый мир, не дожидаясь, пока его перевернут, врывался и разламывал всю их внутреннюю тишину одним махом, не церемонясь.

— Я понимаю, о чём вы, Иван Антонович, — вмешался Батурлин. — Уходили из моих знакомых кое-кто в самоизоляцию. Именно так, именно с размаху и, не церемонясь, им напоминал о своём существовании наш бренный мир.

— Ну вот, дед, ты сам себе и возразил: не было у вас с бабушкой возможности спастись в алтайском раю. — И, встретив непонимающий взгляд Ивана Антоновича, пояснила: — Давеча ты говорил, что вы могли остаться на станции, потом и работать там пристроиться.

Наташа удивилась тому, что произнесла дедово «давеча», да так непринуждённо, словно не впервые в жизни сейчас использовала это слово, и одновременно поймала на себе настороженный взгляд Владимира Николаевича.

— Так поклонился тебе Прохор? — спросила Наташа, уходя от размышлений, что там опять у Батурлина на уме.

— Да уж. Благодарность из него так и брызнула. Прохор осклабился и сказал:

— Не за что мне тебе кланяться, барин. Ты ж не для меня старался, ты для души своей барской старался. Настарался сколько хотел, а опосля и погнал со двора православного, как собаку.

— Что тебе в том, для чего я старался. Тебя на ноги поставили? Поставили. Всё. Остальное — не твоё дело. Я тебе в душу не лезу, и ты не лезь.

— Останусь я у тебя до зимы, однако. — Глядя мне в глаза, Прохор отвратительнейшим образом сплюнул. — Поживём рядом, пооботремся дружка об дружку. Ты меня ещё отпускать не захочешь, как узнаешь, сколько от меня пользы. — Прохор уже не просил, он просто вводил меня в курс своих планов.

— Плыви, Прохор, — сказал я как можно спокойнее и снял с плеча ружьё. — Прощай.

— Ну, прощевай, барин. — Последний аргумент показался ему убедительным. — Спасибо за хлеб-соль, за ласку твою. Может, ещё свидимся, тогда я тебя за всё разом отблагодарю. — Это походило на угрозу.

Я долго смотрел вслед удаляющемуся плоту, потом повыше взобрался, хотел убедиться, что Прохор не пристал к берегу.

В тот день я не отходил от дома, всё мне Прохор мерещился. Назавтра сходил в лес, неподалёку поставил пару силков для птиц — и бегом назад. Только на третий день я сумел избавиться от ощущения, что Прохор находится где-то поблизости. Зашёл я в лес, начал следы звериные распутывать, и тут на меня вышел лось. Остановился метрах в двадцати, и прямо на меня смотрит. Потом отвернулся, голову задрал и стоит. Красавец: рога ветвистые, ноги высокие, стройные, плечи мощные! Не поднялась у меня на него рука, не стал стрелять, даже ружья не снял. А лось постоял-постоял, и, взглянув на прощание в мою сторону, повернулся и не спеша стал подниматься в горку. Забыл я тут про охоту, сердце заколотилось, кинулся домой. Я не просто бежал, я скатывался, где пройти было нельзя, совершал прыжки, на какие раньше ни за что не решился бы. В голове кричало: «Ушёл! Бросил! Что же я наделал, кретин!». Издалека рассмотрел: сидит Маняша посреди двора и что-то в руках перебирает, кругом тишина, всё спокойно. А я с охоты опять пустой пришёл, вот как меня Прохор перепугал. Маняша увидела меня, кинулась навстречу и тут же упала, как подкошенная, лежит в траве, не поднимается, смотрит на меня и не плачет, а губки дрожат, личико испуганное. Ближе подошёл, смотрю: девочка за ножку верёвкой к жердине привязана. Мы нашу бодливую козу обычно там привязывали, чтобы она на Маняшу не нападала, не пугала.