Дом на улице Гоголя (СИ)

Ольга внимательно посмотрела на меня и заявила, что во Франции у неё будут собственные средства, так что пусть меня не беспокоят соображения финансового порядка. Я, конечно, начал топорщиться, вроде того, что гусары с дам денег не берут.

— Не обижай меня отказом, Ванюша, — твёрдо сказала Оля и, опустив голову, добавила: — Ты стал самым близким мне человеком. Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал.

Я не догадался, что это было признание в любви, просто не мог поверить в такое, и перевёл разговор на бытовой уровень:

— Что же я сделал для тебя, Оленька? — завёз в тьмутаракань и заставил жить крестьянской жизнью.

— Ты спас меня от отчаяния. Когда все учились ненависти, когда казалось, что в мире не осталось ничего постоянного, когда вокруг были только смерть и разрушение, ты продолжал верить, что жизни отдельных людей имеют ценность. Ты сохранял наши жизни — мою и Маняшину — и не для себя, для нас самих. Ты вернул мне ощущение смысла, вот что ты сделал для меня.

И я опять не понял, что Оля говорит о любви.

Вместе, так вместе, на том и порешили. Было только неясно, в какую сторону выдвигаться: то ли вниз по Катуни, в сторону Монголии, то ли тем же путём, что мы доехали до станции. Движение в Монголию, конечно, было предпочтительней, но мне даже приблизительно не было известно, как далеко от границы мы находимся, как долго до неё добираться. Я не был уверен, что Катунь замерзает на всём своём протяжении, не знал, нет ли там водопадов, крупных порогов, не знал дорог в тех краях, понятия не имел, есть ли они вообще. Мы нуждались в проводнике, и для того, чтобы его подрядить, надо было возвращаться в Манжерок. Но, во-первых, не факт, что мы скоро сыскали бы проводника, во-вторых, необходимо было подготовиться к дороге, а времени до ледохода оставалось не так уж много. По всему выходило, что отъезд нужно отложить до следующей зимы. Когда я сказал об этом Оле, она воскликнула: «У нас ещё есть весна, лето и осень счастья!».

Она немного ошиблась: счастливыми были только весна и лето, но зато счастливыми вполне. Я был добытчик, Оля — хранительница очага. И с нами было дитя. Мы научились радоваться Маняше, которой к тому времени исполнилось четыре годика. Раньше нашей радости мешала постоянная тревога за ребёнка: а ну как заболеет, чем мы тогда поможем? — ведь ни лекарств, ни врачей. Но Маняша росла удивительно здоровенькой, с нашего приезда на станцию не чихнула, кажется, ни разу. Моя маленькая племянница звала нас так же, как мы называли друг друга: Оленькой и Ванюшей. Я решил, что не буду обманывать девочку, и, когда подрастёт, расскажу о настоящих её родителях. Маняша не знала слов «мама» и «папа», так что её сиротство не могло помешать нашему счастью. До самой осени мы прожили в ставшем уже привычном счастье. Вот тут-то и появился Прохор.

Иван Антонович замолчал, потом сказал, глядя в стол:

— Нет, чтобы говорить о Прохоре, мне нужно собраться с силами. Сейчас я устал — старик я уже. — И, не рассчитывая быть понятым, добавил: — Дело-то не в одном Прохоре. Если бы я тогда услышал Олины слова любви, никакой Прохор не смог бы нас выбить со станции. Жили бы мы, поживали в своём скиту, там же потом и работать пристроились — никакая власть не достала бы.

Глава восьмая

На следующий день Наташа повезла гостя в усадьбу-музей знаменитого русского литератора, уехавшего во Францию после революции, там и кончившего свой век. Выяснилось, что для них обоих этот писатель был одним из любимейших. Ещё на подъезде к усадьбе с холма открывался широкий вид с монастырём в отдалении.

— У древнерусских строителей был безукоризненный вкус, — сказал Батурлин, — монастырь идеально вписан в пространство. В любой другой точке он не стал бы консонансным продолжением ландшафта, не выглядел переходом из нашего бренного мира в горний. Монастырь и вблизи так же хорош? Мы можем подъехать к нему, Натали?

Ехать к монастырю Наташа не захотела, сославшись на плохую дорогу. На самом деле её отказ объяснялся другим: монастырь радовал глаз лишь с приличного удаления. Если бы путник, вдохновившийся его древней красотой, приблизился, он обнаружил бы полуразрушенные строения и кривые ворота с обшарпанной табличкой, оповещающей, что это давно уже металлобаза, а вовсе не монастырь, и не историко-архитектурный памятник. Наташе, которую отечественное варварство всегда наполняло горечью, тем не менее, хотелось гордиться своей страной, и мысль, что эта самая страна перед иноземным гостем со всего маху ударит в грязь лицом, была ей неприятна. «У нас, советских, особенная гордость», — усмехнулась про себя она, но к монастырю всё же не повернула.

В усадьбе Батурлин непривычно воодушевился, ему нравилось всё, и бережное отношение сотрудников музея к памяти писателя, и отличная сохранность экспонатов, а главное, неподдельный интерес посетителей, коих было множество. «Кажется, он рассчитывал найти у нас выжженную пустыню, Верхнюю Вольту с ракетами, а мы ещё ничего, какое-то отношение к культуре имеем, и, как выясняется, не самое последнее отношение», — думала Наташа, не догадываясь, что сейчас она намного ближе к истине, чем предполагает.

Тем не менее, в доме Батурлин не задержался. Ему хватило нескольких минут, чтобы убедиться: фальши, патетики и приблизительности у экскурсоводов советских музеев не меньше, если не больше, чем у их европейских коллег. Они углубились в приусадебный парк, ещё сохранивший остатки того, что раньше являлось произведением садово-паркового искусства. Молча шли тенистой аллеей.

Наташа размышляла о том, что вчерашний рассказ деда странным образом перекликается с впечатлениями сегодняшнего дня. Дед с бабушкой укрылись от внешнего мира и, уютно устроившись на пороховой бочке, построили себе персональный рай. Но мир напомнил о том, что он с грохотом рушится, послав им Прохора, наверняка раскатавшего их райский уголок по брёвнышку. А она сегодня скрыла от Батурлина правду о монастыре. Она привезла его в единственную сохранившуюся дворянскую усадьбу в этих краях, только потому сохранившуюся, что та несколько лет принадлежала писателю с мировым именем, и тем самым она невольно скрыла правду о тысячах порушенных усадеб и о том, что где-то рядом бродит вечный Прохор, продолжающий уничтожать недорушенное. .

Странная мысль пришла Наташе: от того, справятся ли дед и бабушка Оля с надвигающейся бедой по имени Прохор, зависит, как сложатся её отношения с Батурлиным. — Мысль была очевидно нелепой, но при этом странно убедительной. Наташа так растерялась, что даже остановилась. Она не замечала, что рассуждает о давних событиях на алтайской станции в настоящем времени. Глядя вслед удалявшемуся Батурлину, она с изумлением спрашивала себя: «Почему мне так важно его мнение на мой счёт? Я влюблена в этого человека? Увлечена? Он мне нравится? — Ни одно из определений не подходило. — Мне с ним легче дышится».

Батурлин заметил, что его спутница отстала, и остановился, поджидая. Он смотрел на Наташу, идущую по аллее, и ему показалось, что их теперешние мысли созвучны. Только что он думал о том, что в этот яркий, разноцветный день, в парке, наполненном солнцем так, как это бывает только ранней осенью, они, не сговариваясь, выбрали самую тёмную аллею. И, наверное, это произошло не случайно, наверное, потому, что оба помнят, что сегодняшним вечером дед расскажет, как неведомый Прохор искромсал блаженство, в котором они с Олей жили. Тёмные аллеи, предчувствие беды на алтайской ботанической станции, лёгкое дыхание Ольги Оболенской, о котором говорил его отец — во всём этом ощущалось нечто беззащитно-бунинское. И это имело отношение к нему. И к молодой женщине, бредущей между огромных елей.

Когда вышли на освещённую солнцем тропу, Наталья решила, что молчать дольше было бы с её стороны просто невежливым — Владимир Николаевич всё-таки гость, а гостя нужно занимать. Она стала спрашивать Батурлина о его работе, тот отвечал охотно, открыто поглядывая на спутницу, словно и не вспоминал только что бунинских «Тёмных аллей», будто и не показалось ему, что сюжет рассказа вдруг пришёлся кстати. Молодой барин слюбился с дворовой девкой, уехал, забыл, спустя много лет снова повстречал её. Хоть жизнь и не удалась, а не жаль ему, что расстались тогда, тошно барину от мысли, что эта женщина могла стать матерью его детей. Отсутствие породы и должного воспитания одной любовью не возместишь. «Как о воде протекшей будешь вспоминать?»