Дом на улице Гоголя (СИ)

Спрашиваю шёпотом:

— Здесь Прохор?

Маняша закивала, и видно было, что она изо всех сил рыдания удерживает.

— Он тебе плакать не велел?

Она опять закивала, а слёзки уж вовсю текли.

— Он в доме? — Кивок.

— Оленька с ним? — Кивок.

Я освободил Маняшину ножку и всё так же шепотом велел ей укрыться в сарае между дровами.

Взошёл на крыльцо, рванул дверь, а она только прикрытой оказалась, снял с плеча ружьё и взвёл оба курка. Прошёл сени, тронул ручку двери в горницу, дверь поддалась — он даже дом не запер, ждал меня!

Глава десятая

Представшее передо мной было невозможным, немыслимым, чудовищным! Неестественно бледное Олино лицо, чёрные круги вокруг глаз, её разбитые в кровь губы, из-под разорванного платья обнажённое плечо в кровоподтёках, её бессильно брошенная голая нога. Прохор, не спеша натягивающий портки, его радостный голос: «Так ты, барин, и не попробовал её? Тепереча не робей, давай. Опосля меня она уж гордиться не станет». Я вскинул ружьё. «Брось, барин, всё одно ить не стрельнешь, душу свою губить побоишься. Ты лучше поди барыньку опробуй, сладкая барынька-то», — Прохор, широко, по-дружески, улыбаясь, шёл на меня. Я выстрелил из обоих стволов. Только что я не смог убить лося, но смог убить улыбающегося человека. Знаете, это очень страшно — убить улыбающегося человека.

Потрясённые Наташа и Батурлин молчали.

— Как мы доживали на станции до ледостава, о том лучше и не говорить. Наш лесной рай стал холодным пустым космосом, безжалостным к человеку. Что бы я ни делал, чем бы чуть ли не круглыми сутками ни занимал себя, в уме было одно: убивать! Убивать всех, для кого я «барин», кто никогда не простит моей правильной речи, убивать прохоров, в которых с детства не заложено зёрен культуры, стало быть, нет, и не может быть механизмов самоограничения, убивать всех, для кого теперь настало их время — время «пробовать» «сладких барынек» и заплёвывать вокруг себя всё!

Я с недоумением вспоминал свои недавние скорбные мысли о народе-богоносце, у которого отняли помазанника Божия да и самого Бога. Зачем им Бог? Чтобы, как Прохор, чувствовать себя более чем собакой? Прохор-то себя православным навеличивал. Они хуже собак, собаки помнят добро, не кусают того, кто заботился о них. Я не о себе это думал, об Оленьке, которая наваривала Прохору бульоны, промывала его раны травяными настоями. Стереть с лица земли всех этих чудовищ, стрелять и вешать, как это делал Колчак, и никакого интеллигентского слюнтяйства!

Время от времени я пытался себя образумить, вспоминая о Кузьмиче — тот ведь тоже звал меня барином, и тогда в этом обращении не было ни ненависти, ни издёвки, только ласковая снисходительность. Ведь не умел я ничего из того, что, по разумению Кузьмича, должен знать всякий человек, и курёнку-то голову отвернуть не мог. Стрелял я вот только хорошо, да об этом Кузьмичу известно не было, за это самое умение меня Мефодий принял.

— Вас брат стрелять научил? — спросил Батурлин лишь для того, чтобы понизить сгустившееся за столом напряжение.

— Нет, у нас в гимназии был урок под названием «Военный строй». Учитель, из бывших боевых офицеров, выделял меня при стрельбе по мишеням. Только единожды мне пригодился этот навык — когда я расстреливал рухнувший алтайский рай.

На Олю я боялся смотреть. Постарался освободить её от всех забот, этим моё участие в ней ограничивалось. Я не мог простить себе произошедшего, и не чувствовал себя вправе заговаривать с Оленькой. Она тоже обращалась ко мне лишь по крайней необходимости. Как только река стала, мы без сожалений покинули нашу станцию. До Оренбурга добирались без каких-либо внешних сложностей. Вероятно, сила моей ненависти к тому, что появилось после России, была такова, что никому не приходило в голову вставать у меня на пути. Другое дело, что внутри меня происходило...

— Так вы взяли курс не на Монголию? — перебил Батурлин, не извинившись, как обычно поступал в таких случаях.

— Да, я забыл кое-что сказать. Когда мы уже вовсю готовились к отъезду, Оля спросила, нельзя ли нам поступить следующим образом: добраться до Оренбурга, и оттуда, живя рядом с Кузьмичом, разыскивать её родных. Я понял это так, что Оля больше не доверяет мне как своему защитнику. Мне не показалось это обидным: я и сам себе уже не доверял. Не я, а Кузьмич мог обеспечить Ольге ощущение безопасности. Но тогда я не дал окончательного ответа. Моё решение, в какую сторону направляться, зависело от одного: согласится ли Мефодий стать нашим проводником. Нам ведь так и так сначала нужно было подниматься по застывшей реке до Манжерока, а оттуда уже с проводником двигаться мимо нашей станции в сторону Монголии. Я понял, что не смогу доверять проводнику-сельчанину — прежде всего, он был для тогдашнего меня классовым врагом. А что если из него, как из Прохора, вырвется зверь и набросится на Олю? Ну как в этот раз не я убью его, а он меня? — тогда девочки окажутся в его полной власти. Картины, одна страшней другой, рисовало воображение: проводник поселяет моих девочек в землянке, вырытой в тайге, принуждает Олю жить с собой как с мужем, спустя несколько лет она, не снеся такой доли, умирает, её место занимает Маняша, совсем ещё ребёнок. Вероятно, я находился на грани помешательства, или даже за гранью.

Вопрос направления решился сам собой, когда обнаружилось, что Мефодий исчез. Никто в Манжероке не мог ничего сказать мне о Мефодии — был человек, и не стало. Ещё несколько лет назад это событие стало бы общей бедой, всем селом искали бы охотника, а теперь привыкли к смертям, никому и дела не было, что случилось с тем, кто много лет жил неподалёку.

Я решил, что оставлю девочек с Кузьмичом, а сам отравлюсь в Петроград. Мне предстояло изыскать возможность Олиного отъезда за границу. Мои личные планы зависели от того, что я разузнаю о судьбе брата. Если выяснится, что он смог покинуть страну — я выезжаю вслед за ним, если Петя погиб — я тоже должен погибнуть. Не покончить с собой я надумал, а погибнуть как-нибудь так, чтобы своей смертью принести пользу России, раз уж моя жизнь оказалась такой ничтожной.

— Тебя перебили, когда ты начал говорить про свои внутренние перемены по пути в Оренбург, — напомнила Наташа, голосом выделив «перебили».

— Сидя на козлах подводы, я беспрестанно и напряжённо размышлял. Мысли мои были путанными, рваными, но я не замечал их непоследовательности. В голову полезли воспоминания гимназической поры, и не светлые, коих было, несомненно, больше, а всё обидные. Думал я о них с такой страстью, будто это происходило намедни. Вспомнил, как в доме Оболенских хотел я попервоначалу подружиться с компанией из четырёх-пяти мальчиков чуть старше меня — они подавали остроумные реплики, и вообще привлекали моё внимание, — но они не приняли меня в свой круг. Оказываясь у Оболенских, я ещё пару раз пытался сдружиться с той группой, но всё безуспешно. Скоро я бросил эти свои попытки, тем более, что у меня уже появились приятели среди бывавших в том доме сверстников. Но однажды, мне уже тринадцать тогда исполнилось, я, не вкладывая в это никаких дополнительных смыслов, обратился зачем-то к главарю той компании, его все звали бароном. Я не задумывался, отчего у него такое прозвище. Мог он оказаться и настоящим бароном — была же Оленька Оболенская княжной, а её кузен, мой ровесник, с которым мы крепко сдружились, был настоящим князем — что из того? Наткнувшись на холодный взгляд барона, я отошёл с решением больше никогда не заговаривать с бароном-фанфароном. А в тот же день, чуть позже, я случайно подслушал разговор, который вела та компания. Я уже было хотел уйти, именно для того, чтобы ненароком не стать подслушивающим, но понял вдруг, что говорят они обо мне, и задержался. Речь шла о том, что мой отец, получив теперь Святую Анну, может рассчитывать на пожалование ему дворянского звания.