Дом на улице Гоголя (СИ)

— А почему пластическая хирургия? Почему именно пластическая хирургия? — спросила Наташа. — У меня этот выбор как-то не увязывается с образом юного партизана. — К ней вернулась давно заброшенная мягкая ироничность.

— Не знаю, право, сколько тут от осознанного выбора. Так сложилось. Я не знал, как распорядиться наследством, доставшимся мне от дяди, и как раз в это время произошла случайная, как мне сначала думалось, встреча со школьным товарищем Этьеном Роша — вашим доктором, Наталья Павловна. Этьен к тому времени несколько лет отработал хирургом в ожоговом центре, где ввиду специфики того медицинского учреждения занимался, в основном, кожной пластикой. Он самостоятельно прошёл стажировку по пластической хирургии, и просто бредил идеей создания специализированной клиники. Этьен очень постарался заразить меня своей идеей, говорил, что пластическая хирургия — это медицинский Клондайк наших дней, что скоро наступит время, когда люди будут прибегать к пластике не только в силу уродств и увечий, но, не желая поддаваться возрасту, все поголовно примутся улучшать внешность. В конце шестидесятых это казалось сильным преувеличением, но, как теперь выяснилось, Этьен был недалёк от истины. А тогда, поддавшись уверенности Роша в успехе предприятия, я рискнул всем, что у меня тогда появилось — наследством, доставшимся от Павла Сергеевича.

— Так вы продолжали поддерживать отношения с дядей? И как к этому относился ваш отец? — Наташа спрашивала, желая выказать заинтересованность, однако волновало её другое. Ей отчего-то стало казаться, что вот сейчас, в этой сумрачной аллее парка, решается нечто очень важное, и решение это принимается не хотением Наталии Василевской и Владимира Батурлина.

— Отец не желал общаться с Павлом Сергеевичем после своего освобождения из вишистской тюрьмы, до самой смерти брата он с ним так и не встретился, — продолжал Батурлин. — К тому же, дядя сразу после освобождения Франции вынужден был уехать в Швейцарию — ему не сладко пришлось бы при де Голле. В молодости дядя любил женщин так же сильно, как и чтил святость семейного очага, поэтому женился, когда ему было далеко за сорок. Единственный, поздний, сын Павла Сергеевича —покончил с собой в шестнадцать лет, когда вскрылась неприятная правда о сотрудничестве дяди с гитлеровцами. Серж — сын Павла Сергеевича — во время войны был ещё мал, а после начались разоблачения, ровесники презирали кузена... он был слишком юн, он не выдержал. Жена Павла Сергеевича, добрая женщина из хорошей русской семьи, ненадолго пережила сына. Дядя был сломлен, он искал поддержки у брата, но тот не желал его знать. Так случилось, что я стал единственным человеком, которому Павел Сергеевич доверил своё раскаяние. Свидетельствую: оно было искренним и глубоким. К концу жизни Павла Сергеевича мы стали очень близки, так что нет никакой странности в том, что всё своё имущество он завещал мне — больше было просто некому.

—

Кстати, за время службы на вишистов дядя ничуть не разжился, у него оставалось только то, чем он владел после бегства из России: особняк в Париже и вилла в Ницце, и — никаких банковских счетов. Разбирая бумаги Павла Сергеевича, я понял, что последние годы он прожил в крайней нужде. Парижский дом и вилла на юге были в долгах, но дядя ничего не продал, так как желал, чтобы имущество Батурлиных осталось в семье. И как я, зная об этом, мог отказаться от дядиного наследства, на чём настаивал мой отец? Я отдал бывшую недвижимость Павла Сергеевича внаём и за два года очистил от долгов, а как поступать с ней дальше, ещё не решил.

И произошла моя «случайная» встреча с доктором Роша. — Батурлин весело хохотнул. — После Этьен признался, что от моего приятеля он узнал про наследство Павла Сергеевича и понял, что это его шанс. Особняк в стиле османской империи, расположенный в золотом треугольнике Парижа — подходящее местечко для элитной клиники. Изучив вопрос, Этьен к тому времени рассудил, что пластическая хирургия может успешно существовать лишь в секторе элитарной медицины; уровнем ниже, будь руки хирургов хоть из чистого золота, дело обернётся одними убытками.

При моём согласии войти в дело Этьен был готов на свой страх и риск взять огромную ссуду в банке на реконструкцию здания, на оборудование, рекламу и другие расходы. В ответ я заявил, что или буду единоличным владельцем, или не стану заниматься этим делом совсем, и что нанимаю Роша главным врачом, да ещё и с испытательным сроком. Впоследствии выяснилось, что Этьен являлся некудышним организатором, но великолепным специалистом, и я перевёл его на должность ведущего хирурга, оплачивая его работу так высоко, что никому до сих пор не удалось его переманить. Роша иногда ворчит, что я украл у него идею, но забывает при этом, что были времена, когда мой доход от клиники равнялся нулю, а он регулярно получал от меня очень хорошие деньги. Я назвал своё предприятие клиникой доктора Роша, и это льстит его самолюбию. Теперь я владею сетью клиник эстетической хирургии под брендом доктора Роша. Я не утомил вас, Натали?

Убедившись, что она слушает с интересом, Батурлин продолжил:

— Спустя несколько лет после открытия клиники в Париже я создал вторую — в Ницце, на бывшей вилле моего дяди Павла Сергеевича. Это медицинское учреждение премиум-класса с эксклюзивными условиями пребывания, с очень дорогим обслуживанием. Этьен там почти не появляется, ему претит помпезность и показная роскошь, которых там, и правда, переизбыток. Но в данном случае это не моя прихоть, но игра на предпочтениях совершенно определённой клиентуры. Там же, на Лазурном Берегу, вдали от модных курортов, среди дорогих и очень дорогих вилл, затерялась ещё одна моя клиника. Она небольшая, там всё просто и достойно, никакого шика — это категория лакшери. Вот туда доктор Роша наезжает для проведения операций с большой охотой.

— Услуги этой клиники стоят дешевле, чем в Ницце? — спросила Наташа.

— Там всё стоит дороже. Значительно дешевле, чем в Ницце, и дешевле, чем в Париже, оперироваться в моём лионском филиале. Там у меня расположена клиника эконом-класса. Вам всё ещё интересно, Натали? Или вы думаете, что француз распушил хвост? Я, действительно, что-то расхвастался, но, знаете, на всё это ушло двадцать лет работы, и очень напряжённой работы..., — Батурлин замолчал.

— Я понимаю, — сказала Наташа, смутившись — что-то такое про француза, распушившего хвост, она и в самом деле подумала. — Но все же, не жаль вам, Владимир Николаевич, посвящать свою жизнь подтяжке подбородков стареющих миллионерш?

— Посвящать жизнь — это из русской литературы. Я занимаюсь бизнесом, и только. Он отнимает у меня много времени, это правда, но «посвящать жизнь», нет, это слишком по-русски. Её, вероятно, стоит посвящать исключительно ... как это?... ах, да: борьбе за освобождение человечества. Впрочем, эксперимент по данному посвящению уже был массово проведён в вашей стране, и он с треском провалился. Стоит ли повторять его с отдельно взятой жизнью предпринимателя средней руки?

В голосе Батурлина явственно пророкотали саркастические нотки.

Наташа растерялась. Предгрозовое ощущение сегодняшнего дня, взникшее, когда они шли по тёмной аллее парка, тревожило, но так и не породило подходящих слов, способных разрядить медленно сгущающуюся атмосферу. И вот уже вовсю раздавались первые рокочущие раскаты, а она по-прежнему не могла придумать, как отвести грозу.

Уже вышли из парка, а Наташа так и не нарушила затянувшееся молчание.

Я постараюсь больше не представать перед вами самовлюблённым болваном, милая Натали. — Вдруг произнес Батурлин и поцеловал Наташину руку.

«Ого! — подумала она. — Значит, дед и бабушка Оля справятся с Прохором?» — и улыбнулась тому, что, оказывается, всерьёз поверила в собственную выдумку о загадочной связи сегодняшнего дня и событий шестидесятилетней давности.

Вечером Иван Антонович беседовал с гостем на темы, никак не связанные с алтайским раем, из которого их с Олей, по его выражению, «выбили». Не дождавшись, когда дед соблаговолит продолжить рассказ, Наташа как бы невзначай поинтересовалась: