Аквариум

Она ответила: «Это очень трудно объяснить. Моя новая жизнь какая-то нереальная. Вдруг оказалось, что отныне придется обходиться только руками. Половина моего тела мертва. Когда пишешь, как оно есть, кажется, будто это ложь, выдумка. И то, что рядом существуешь ты, дает мне своего рода гарантию, что все происходит на самом деле».

Я написал: «Ты хорошо объяснила. Я тебя понимаю. Может, все-таки напишешь еще раз, с самого начала? От твоего рассказа у меня по спине бегут мурашки».

Джун прислала ответ: «Не стану спрашивать, о чем именно ты говоришь. Спасибо. Это ведь комплимент, правда? И вовсе не нужно отвечать, как все мужчины в подобных случаях: да, мол, комплимент. Я и так знаю. Но не стану возвращаться к началу. Ведь совершенно не важно, с чего история начинается, по крайней мере моя история. Барри, давай прервемся — мне не терпится ее продолжить».

Согласие тут же было дано: «Хорошо. Объявись, когда появится желание».

И вдруг я почувствовал скуку, почти болезненную. Хотелось задать Джун еще так много вопросов. Что с ней случилось, давно ли она живет вот так, в кресле, почему ищет уединения, откуда родом, кто по профессии и тому подобное. Впервые за долгое время квартира показалась мне опустевшей. Всю первую половину дня мы провели, перебрасываясь электронными сообщениями, и лично я не имел бы ничего против, продлись это еще несколько часов. Я просто не знал, чем заняться.

Моя собеседница сидела и печатала, полностью погруженная в работу, но иногда, прерываясь и перечитывая написанное, вдруг делала то, чего я раньше за ней не замечал: теребила левой рукой сосок. При этом мыслями Джун уносилась куда-то далеко, и я был уверен, что она ничего не чувствует. Сидела она подчеркнуто прямо, развернув плечи и приподняв вверх подбородок, словно прилежная школьница на уроке хороших манер. И, глядя в пространство, пощипывала свою грудь. Странная привычка. А вдруг она так же ведет себя в общественных местах? В театре? Во время доклада? В аудитории? Бедный профессор, читающий лекцию, он наверняка собьется с мысли. Меня по крайней мере этот жест раздражал. А может, она описывает эротические переживания и текст ее возбуждает? Интересно, помнит ли она обо мне? О том, что я на нее смотрю? Или делает это специально для меня?

Я снова закурил. И почувствовал, что мне дурно от голода. Когда Джун снова положила руки на клавиатуру и стала быстро-быстро что-то печатать, я снял с крючка куртку и вышел на улицу.

Так и не решив, куда отправиться, я поехал в студию. Правда, добравшись до стоянки, я хотел было развернуться, но подумал, что раз уж меня все равно занесло в Нойкельн, стоит, наверное, зайти. Карел был на месте. Увидев меня, он обрадовался.

— Поужинаем в ресторане? — предложил он. — Ничего уже не слышу. Воскресенье — самый ужасный день.

То, что нужно. Я старался не смотреть в зал звукозаписи. Там, насколько я мог судить, играл сейчас струнный квартет, но в аппаратную все же зашел. За пультом сидел молодой человек с интеллигентской бородкой, в рубашке цвета хаки — по мне он скользнул равнодушным взглядом. Я кивнул ему и, отводя глаза от кушетки, закрыл дверь. В офисе Карел уже изнемогал от скуки. К счастью, мы сразу же вышли на улицу, оставив позади до боли знакомый ландшафт.

— Сколько ты тут не был? — спросил Карел, открывая дверцу новехонького темно-синего «ягуара».

— Сам знаешь. Или забыл? С сентября. А сейчас май. Почти девять месяцев.

Я сел в свой «смарт», потому что не хотел сюда возвращаться.

В ресторане Карел стал уговаривать меня посмотреть все-таки его клуб. Ремонт, мол, близится к концу, осталось отделать только кухню и прихожую.

— У тебя хороший вкус, — настаивал он, продолжая жевать, — скажешь, стильно получается или не очень.

Я пообещал. Договорились на послезавтра.

— Ну, — неожиданно спросил он, когда мы заказали кофе, — работать-то собираешься?

— Пока нет. Еще не знаю. Правда, не знаю. Но возвращаться не собираюсь. Придется тебе обходиться без меня.

— Написал тому типу?

— Да. Вернее, позвонил.

— Здорово! Горжусь тобой. Мне было его жаль.

Я чуть было не спросил, почему его, а не меня, но сдержался и вытащил из мятой, почти пустой пачки скрюченную сигарету.

— Тебя мне тоже жаль, — тихо произнес он, словно прочитав мои мысли. — Лично я ощущал бы себя гораздо лучше, если бы ты покинул свою Черную Пустынь. Каждый раз, когда тебя вспоминаю, чувствую — дело дрянь.

— Насколько мне известно, Черная Пустынь — это не состояние человека, а конкретное место.

— Вот именно. Насколько тебе известно. Здесь я ученый. Я умею читать партитуры. Если хочешь знать мое мнение: прекращай сидеть в затворничестве.

— Мне хорошо там, наверху! — отрезал я.

— Не верю.

Позже, когда мы уже вышли на улицу и даже открыли дверцы машин, он предложил мне стать директором клуба, но я отказался.

— Я ничего не смыслю в кухне.

— Когда-то ты ничего не смыслил в технике звукозаписи, а стал одним из лучших.

— Спасибо. Только мне хорошо и так. В данный момент я пишу как одержимый, а когда это пройдет, тогда и посмотрим.

Я махнул ему, он махнул в ответ, и мы разъехались в разные стороны. Если бы кто-нибудь наблюдал за нами, он был бы удивлен. Небритый мужик в холщовых штанах и клетчатой фланелевой рубашке сел в темно-синий «ягуар», а гладковыбритый, в дорогой сорочке щеголь забрался в смешной белый «смарт». И помчался домой.

Говоря начистоту, сам я так и не побывал у Карела. Только моя оболочка. Конечно, я задавал вопросы и отвечал, но при этом лишь делал вид, что существую. На самом деле я в это время стоял у окна и смотрел, как Джун трогает свои соски.

Но теперь, проезжая по Колумбиадамм и щурясь от солнечных бликов, я думал о Кареле. Ведь он беспокоится, хочет мне придумать занятие и вернуть радость жизни. А я даже не похвалил его «ягуар», которым он, очевидно, гордится.

Когда я вернулся к себе, часы показывали половину четвертого. Джун сосредоточенно печатала. Я подошел к компьютеру, проверил, нет ли почты, и обнаружил длинное письмо:

«Ты, наверное, собираешься о многом меня расспросить. Кто я, откуда, как оказалась в инвалидной коляске, чем занималась раньше и почему у меня нет никого, кто вывозил бы меня в парк и катал там по дорожкам. Хочешь, я расскажу тебе?

Я дочь дипломата. Родители познакомились, когда отец работал в посольстве США в Бонне (я до сих пор не знаю точно, чем он тогда занимался, и потому подозреваю, что он был связан с секретными службами). Моя мать — портниха. После того как я появилась на свет, она оставила работу, и позднее, когда отец получил должность посла, повсюду ездила вместе с ним. Примерно каждые два года мы меняли страну проживания. Сначала был Цейлон (тогда он еще так назывался) — но этот период совсем не остался в памяти; потом Малайзия — ее я немного помню, если только не принимаю за воспоминания увиденные позднее фотографии; а потом — Франция, Париж, рю де Гренель — там было здорово: в соседнем доме у меня появилась подружка и родители были тогда счастливы вместе. Наши соседи супруги Гарро преподавали в Сорбонне, и их дочка Женевьева все время торчала у нас. Она мне очень нравилась. Она казалась мне сестрой, которую я всегда хотела иметь, но так и не пришлось. Недавно Женевьева вышла замуж. Постепенно наши отношения сошли на нет, связь оборвалась. Сейчас я даже не знаю, где она и какая у нее фамилия, разыскать ее в Интернете почему-то не удается, хотя иногда мне не хватает ее писем.

Потом я долго жила в интернате на Боденском озере, а родители продолжали кочевать из одной страны в другую. Каждый раз, прилетая к ним на каникулы, я находила мать все более худой, а водка в ее стакане, которую она многие годы выдавала за воду, убывала все быстрее. Она постепенно скатывалась в пропасть алкоголизма, стремительно проходя обычные в таких случаях этапы: автомобильные аварии, специализированные клиники, общество анонимных алкоголиков, белая горячка и в конце концов, когда я уже училась в университете, — чудовищное самоубийство, на которое она решилась, чтобы избежать мучительной и уже неотвратимой смерти. Тогда они были в Буркина-Фасо.^[16] Нужно ли добавлять, что дипломатическая карьера отца неуклонно двигалась вниз, по мере того как мать прогрессировала на поприще алкоголизма.