Аквариум

Сначала я думала, что причина ее пьянства — во мне: ей меня не хватает, она так сильно обо мне беспокоится, что просто не может справиться с собой (в детстве мы все эгоцентричны), но потом поняла: пагубная страсть все равно рано или поздно настигла бы ее. Она носила ее в генах, и первого же глотка спиртного на чьем-нибудь юбилее могло хватить, чтобы разрушительный механизм заработал.

Отец, который на моей памяти, по крайней мере с тех пор как мне минуло одиннадцать, не сказал в ее адрес ни одного доброго, даже просто дружелюбного слова, отчаянно рыдал на ее могиле. Это было ужасно! Он как-то сразу стал мне чужим, я ощущала только отвращение. Мне исполнилось девятнадцать, я чувствовала себя взрослой, у меня был друг, и я думала, что уже кое-что понимаю в жизни, но этого зрелища вынести не могла: отец рыдал, проливая самые настоящие потоки слез. Осознавая, что веду себя подло, я ничего не могла с собой поделать. Не взяла его за руку, не нашла ни одного слова утешения — напротив, старалась держаться подальше, словно не хочу иметь с ним ничего общего. А ведь меня все знали. Это было в Нойсе на Рейне. Моя мать родилась там, там же ее и похоронили.

Наверное, у меня было очень злое лицо. До сих пор помню возмущение маминых сестер и их детей — двух кузин примерно одних со мной лет и двоюродного брата, у которого уже наметилась лысина. Я ушла, едва гроб опустили в могилу, предоставив их друг другу. Уверена, что отец смотрел мне вслед. Может быть, сквозь свои отчаянные всхлипы даже слышал скрип гравия под моими туфлями.

Не знаю, зачем я тебе это рассказываю. Но останавливаться пока не собираюсь.

Я бродила по городу, намереваясь напиться. Мне казалось, нет более подходящего способа попрощаться с матерью. И чем циничнее это звучит, тем точнее мне удалось передать то, что я тогда чувствовала. Мне было ужасно грустно, оттого что мать умерла, и отвращения я больше не испытывала.

В том числе и по отношению к отцу — я вдруг ясно это поняла, — несмотря на его неутешные рыдания. Мне было все равно. Если он так любил ее, что едва не умирал от отчаяния, почему же в течение многих лет обращался с ней, как с вещью, переставшей выполнять свои функции?

Так и не напившись, я зато переспала с каким-то таксистом. Нет, не переспала — позволила ему себя трахнуть. На заднем сиденье. Было неудобно и смешно, пахло от него довольно противно, к тому же он сопел, но все равно было вовсе не так унизительно, как мне бы хотелось. Только глупо. Изо всех сил я надеялась почувствовать себя униженной, оскверненной — ибо в душе стремилась именно к этому, — героически поставила себя в невыносимое положение, более или менее соответствовавшее моему отчаянию, гневу или тоске (не знаю точного определения), но вышло просто глупо. Мне было слегка за себя стыдно. И только. Ничуть не больше, чем когда, найдя в Интернете фотографию Дэвида Хассельхоффа,^[17] я мастурбировала, поставив ее перед собой. Слишком мало, чтобы испытать настоящий стыд.

Впрочем, когда я вспоминаю об этом, мне стыдно перед матерью. Весь этот театр я устроила для себя, поставив во главу угла собственные смутные чувства, вместо того чтобы просто с грустью вспомнить о ней. В конце-то концов, ведь она сама не позволила себе жить дальше.

После этого я прекратила всякое общение с отцом. Три, нет — почти четыре года не звонила и не писала, выбрасывала его письма, не вскрывая, а потом переехала, не сообщив ему адреса, и он просто не мог меня найти. А ведь он всегда хорошо ко мне относился. Хотя до интерната моим воспитанием больше занималась мама: у нее же была непрестижная профессия, а у него — престижная. Подарки от папочки и поучения от мамочки. Наверное, я злилась на него тогда и за это тоже. Он позволял себе быть для меня любимым папочкой за ее счет.

В конце концов отец разыскал меня — через Женевьеву. Он уже был болен: рак лимфатических желез. Возможно, из-за работы: в августе сорок пятого он провел несколько недель в Нагасаки. Но никогда мне об этом не рассказывал.

Закончив учебу — по специальностям театроведение и публицистика, — я подрабатывала в одном из небольших журналов Рурской области. И вдруг Женевьева написала, что отец не проживет и года. На самом деле ему оставалось еще почти два. Я позвонила ему, собрала вещи, упаковала мебель и полетела в Нью-Йорк.

Барри, наверное, я устала. По-моему, мне лучше сделать перерыв. Тебе интересно? Джун».

* * *

Несколько минут я сидел, тупо уставясь на экран. Преодолеть подавленное состояние, в которое ввергло меня ее письмо, удалось не сразу. Придя в себя, написал ей следующее: «Грустная история. Хочется услышать продолжение, но только когда ты сама будешь готова».

Ответ пришел очень быстро: «Не пойму откуда, но у меня такое чувство, что ты и сам мог бы поведать не менее печальную историю…»

Я встал и посмотрел на ее окна. Джун теребила правую грудь, неподвижно глядя в угол комнаты, и казалась целиком погруженной в это занятие. О чем-то напряженно думала. Хорошо бы не о Дэвиде Хассельхоффе. Пришлось поломать голову, прежде чем у меня родился ответ: «Пока что очередь твоя».

Я стоял у окна, ожидая, пока Джун получит сообщение. Прочитав, она кивнула и улыбнулась. Ее руки снова застучали по клавишам.

«Арпеджио». «Хорошо. Только дай мне время. Может, напишу сегодня ночью, а может — завтра. То, что случилось потом, рассказать еще труднее».

Вдруг я вспомнил о Шейри и ее матери. Они были единым целым. Две подруги — помоложе и постарше. Шейри не почувствовала бы отвращения к матери. Конечно, нет. Всю жизнь Аннергет работала секретаршей. У секретарши нет денег, чтобы отправить ребенка в интернат. Об отце Шейри я ничего не знал. Не хватило времени.

Мне стало жаль Джун. Очень грустная история, несмотря на рассудительность, с которой она была изложена. Покинутый ребенок, многие годы ощущавший свою беспомощность перед пагубной страстью матери, сводившей ее в могилу. Запоздалое проявление отцовских чувств повергло ее в эмоциональный хаос, и ей пришлось самой себе доказывать даже подлинность собственного отчаяния. Хорошо хоть, что она себя не жалеет. Жалобы моментально вызывают у меня раздражение. Сейчас я с нетерпением ждал продолжения, хотя и не был уверен, что чтение будет легким. Пока рассказ Джун больше смахивал на трагедию.

В квартире старой дамы собирали вещи. Женщина примерно моего возраста поправила на плечах светло-голубую вязаную кофту с золотыми пуговицами, словно ей стало холодно при взгляде на предметы, которые предстояло упаковать. Она и молодой человек, скорее всего ее сын, бродили по квартире и, казалось, не могли решить, за что взяться сначала: за белье, посуду или просто что-нибудь выпить. Квартира походила на зал ожидания: вся мебель сдвинута, ковры скатаны. Грустная картина. Только позавчера старушку увезли, и вот уже стирают ее следы. Даже если она жива, для этой квартиры ее больше не существует.

Я смотрел на них, но не мог успокоиться, взгляд мой все время взлетал вверх, к окнам Джун — она опять что-то печатала, возле компьютера стоял бокал с вином. Может, она слишком много пьет? Пошла в мать? Правда, до сих пор я не замечал, чтобы она злоупотребляла спиртным, по ней не чувствовалось. С другой стороны, разве можно понять, что человек пьян, если он в инвалидной коляске? Шатает ведь, когда стоишь на ногах.

Молодой человек тем временем раскрывал принесенные коробки, а женщина мужественно выдвигала ящики комода, на котором мне когда-то привиделись любовные игрища итальянки и «спортсмена».

Мне вдруг вспомнилось, что написала обо мне Джун: «Ты хочешь оставаться невидимкой даже в словах?» Разве не о том же самом говорила и Шейри? «Ты это имел в виду? Ты видишь меня, я тебя не вижу, ведь верно?» У меня что, на лбу написано желание видеть других, оставаясь в тени? И откуда обе они это узнали?