Сэсэг(СИ)

Все эти мысли пришли ей не сразу и не вдруг, а были результатом цепочки трагических событий, ужасных, но, к сожалению, совершенно, как бы сказать, обыденных. Толчок ко всему этому дала первая трагедия с Сэсэг, ускорила - вторая. Человек ожесточается и приходит к крайним взглядам не просто так, а обычно под давлением обстоятельств, которые выталкивают его из привычной обстановки, среды обитания, бросая в него комья грязи, дерьма, уродуя или отбирая самое ценное. Еще одно непременное условие для того, чтобы человек ожесточился: в нем должна быть достаточно большая доля зла, которая, расплескиваясь от ударов судьбы, разливается по душе, отравляя его изнутри. И только сильные люди могут противостоять этому, борясь со злом внутри себя, побежать его, загонять в самый дальний угол. Любая борьба требует сил и времени, а такая -  прежде всего, понимания, что ты душевно нездоров.

Если бы не было всего того горя, которое выпало на долю ее дочки и всей их семьи, не так бы отозвались в ее душе и сердце все эти перемены в стране. Скорее всего, вообще никак не отразились бы на ней ни Перестройка, ни пробуждение национального самосознания, жила бы она себе спокойно, как подобает буддистке, стремясь прервать цепь своих перерождений, покорной и тихой жизнью, но ее Судьба распорядилась иначе.

XI

После окончания института, Сэсэг вернулась домой к родителям. Все очень обрадовались ее приезду и устроили веселое застолье. Разбирая подарки, цокали языками, и каждый хвалился своим. Даже отец с матерью не могли устоять перед соблазном и не похвастаться родственникам, которых позвали на это семейное торжество. Взрослые разговаривали, порой перекрикивая друг друга, громко смеялись, дети шумной стайкой время от времени пробегали вокруг стола, мимоходом хватая с него то ленинградские карамельки в бумажных обертках, то буузы, то куски хлеба. Что-то съев сразу, что-то набрав в руки и рассовав по карманам, они убегали на улицу играть. Сэсэг за столом сидела тихо, с каким-то отсутствующим взглядом, и только слабо улыбалась, отвечая на вопросы и шутки. Ее как бы не было за столом. Ее угнетало и раздавливало возвращение домой, заставившее отказаться от любимого человека, и, как ей тогда казалось, от своего будущего. Расставание с Сережей оставило у нее внутри пустоту, в которой душа  ее подобно прозрачному мешку, висящему в безвоздушном пространстве, плотно наполненному обрывками мыслей, чувств, какими-то воспоминаниями, съеживаясь, бестолково остывала. В ней еще были видны люди, улицы, комнаты, но ничего не вырывалось оттуда, звука не было, только копошащиеся внутри, уже ничего не значащие, плоские фигурки-воспоминания. Душа ее онемела, как немеет рука. Ты ощупываешь ее второй нормальной рукой, а тебе кажется, что это что-то чужое, и ты смотришь на эту онемевшую руку с недоумением, и немым вопросом как же такое может быть. Потом удивление переходит в отчуждение, потому что рука совершенно не слушается. Делается неприятно оттого, что это вот растет из тебя, но тебе как бы не принадлежит. Похожее ощущение испытывала Сэсэг, когда пыталась заглянуть в свою душу. Пожалуй, это было единственное ее чувство в тот момент. Чуть позже пришло ощущение, что вся она стала бесплотной, бессмысленной, превратившись во что-то абсолютно не отбрасывающее тени. Вот с этим ощущением она прожила чуть больше года, пока не родила  своего сыночка - Сереженьку.

По приезду она сразу, не отдыхая, пошла работать в лесхоз.

Где-то в начале октября ее вдвоем с помощницей, молоденькой девчушкой из Усть-Ордынского, отправили проверять состояние противопожарных рвов на самых дальних и безлюдных участках лесхоза. Сэсэг дали УАЗик, инструмент, старый котелок, на двоих две банки тушёнки, буханку хлеба, килограмм макарон и отправили в лес. Провозившись до вечера, обследуя давно не возобновляемые рвы, они поняли, что время позднее, а ехать к ближайшему жилью слишком далеко, тем более, что работы еще много, на несколько дней, и терять время на дорогу туда и обратно не хотелось. Решили остаться до утра в ближайшем зимовье, в котором Сэсэг уже приходилось ночевать. Снег еще не выпал, света внутри зимовья не было. Только зайдя внутрь, они поняли, что здесь кто-то есть. Их было пятеро, это были "химики", расконвоированные заключенные. Их отправили заготавливать лес для колонии, которая была недалеко. Сэсэг и вторую девчушку насиловали всю ночь. Они чудом остались живы. Зэки оставили их умирать, уверенные, что они никогда не выберутся из леса. Зэки не знали про УАЗик.

В середине следующего года Сэсэг родила здорового мальчика, которого назвала Сереженькой. Все пять месяцев с момента, когда она уже не могла скрывать беременность, Сэсэг молча выслушивала упреки матери, перемежающиеся с требованиями об аборте или немедленном, сразу после рождения, отказе от ребенка. Все мольбы, требования, угрозы, матери она как бы пропускала мимо ушей.

- Дочка, не позорь ты нас перед родственниками и всем поселком, сделай аборт. Кто тебя с ребенком, тем более таким, замуж возьмет теперь? С нами всю жизнь не проживешь, помрем мы рано или поздно, что делать станешь? Ты слышишь меня?! - Мать, переходя от увещевания на крик, стуча сухоньким кулачком по неубранному столу, пыталась втолковать ей простые житейские истины. - Когда ты уже поймешь, что живешь не понарошку, и надо серьезно относиться к себе и к нам?!

- Поздно уже, да и не хочу я.

Сэсэг давно для себя все решила: она больше не поддастся ни на какие уговоры и не откажется от своего. Ее судьба в ее руках, и второй раз ошибки она не сделает ни за что на свете, она больше никогда и никому не позволит забрать свою любовь. Судьба подарила ей второй шанс. Пусть диким и ужасным способом, но так даже лучше, не зная настоящего отца, ей легче думать, что этот ребенок от Сережи. Ее ребенок будет с ней. Все мы рождаемся беззащитными, и чтобы выжить, нам нужна любовь. Она отдаст всю любовь без остатка своему ребенку. Когда она поняла это, она успокоилась, решимость дала ей силы.

Сэсэг спокойно сидела за столом напротив матери и, глядя на нее, думала: "Ведь она меня любит, поэтому так переживает. Хотя больше всех она любит Жаргала. Он их гордость и надежда теперь, да и всегда был. Амгалан и Цырен не такие умные, как он. Они останутся в Усть-Ордынском, женятся, обзаведутся семьями, будет много родственников, большая семья, а вот старший сын станет инженером, может вырастет в большого человека. Жаргал сможет, он такой". Потом ее мысли пошли несколько в другом направлении. "Как быстро мама состарилась за эти месяцы. Состарилось ее лицо. Неужели и я буду такая через двадцать пять лет?" Ее взгляд с жалостью и женским неизживным чувством страха старости скользил по родному человеку. "Эти глубокие вертикальные морщины, рассекающие лицо, совсем потемневшая кожа, руки с большими, еще более темными, чем остальная кожа, пигментными пятнами, и узловатыми худыми пальцами. Такие родные руки... Глаза". Взгляд Сэсэг остановился на мочках ушей матери. "Как вытянулись мочки у мамы. Никогда не обращала внимание. Я никогда не буду носить такие тяжелые серьги как она, и даже когда мама умрет, я их не буду носить. И если родится дочка, я ей тоже запрещу их носить... О чем я вообще думаю?" Сэсэг мысленно одернула себя и тут же услышала голос матери.

- Ты что будешь растить ребенка насильника? Зачем ты будешь воспитывать ублюдка? - Мать еще кричала что-то, уже в истерике размахивая руками, не замечая, как пришедший отец пытается ее успокоить. Сэсэг молча встала и вышла на улицу, накинув овечью душегрейку, обшитую сверху синим шелком. На улице пахло весной. Глаз резало ослепительной белизной, только стена сарая сбоку, забор напротив, да неблизкие горы за ним, темнеющие пушком редкой сосны, черным разрывали этот снежный, начинающий теплеть, мир. Кое-где уже показались проталины, а с крыши капала прозрачная, как слеза, талая вода. Сэсэг глубоко вдохнула свежий, напитанный влагой и предчувствием нового рождения, воздух.