Привычка выживать (СИ)

Джоанна показывает язык.

- И чем вы только закидываетесь, чтобы продолжать разговаривать, - в холле появляется бледный и помятый Вольт, уже сменивший свой костюм на что-то более домашнее. – И почему этим не закидываюсь я?

- Ох, Вольт, тебе не понравится, - Джоанна грациозно проплывает мимо Бити в сторону кухни. – Ну, раз никто не намерен ложиться спать, может, кофе?

В принципе, все согласны.

Джоанна устраивается у плиты, но только руководит процессом приготовления. Эффи достает из холодильника закуски, расставляет их как попало, потому что на столе больше бутылок, чем кофейных чашек. Хеймитч выглядит очень хитрым.

- О, - фыркает Джоанна, разглядывая одну из бутылок, - это же ценный экземпляр из коллекции Плутарха Хевенсби!

- Не думаю, что эта коллекция когда-нибудь ему пригодится, - фыркает Хеймитч.

- Никакой выпивки! – возражает Гейл, но отчего-то стушевывается под тяжелыми взглядами.

- Он всегда такой? – спрашивает Джоанна.

- Он стал таким, когда получил в свои руки малую власть, - фыркает Хеймитч. – Но сегодня ты же хочешь присоединиться к нам? Не ждал же ты возращения остатка нашей компании только для того, чтобы пропагандировать здоровый образ жизни?

- Идите к черту с вашим здоровым образом жизни, - стонет Энорабия, тяжело опускаясь на ближайший от двери стул. Выглядит она значительно хуже, чем прежде.

- Тебе нельзя, - говорит Эффи.

- Мне-то как раз можно, - фыркает вторая. – И можно сразу двойную порцию. Я от чертовой боли не могу уснуть, а ваши голоса будут хоть какой-то фон создавать.

Никто не спорит с ней, пусть даже и неспособной достойно ответить. Пит спрашивает, что случилось после того, как он ушел, и что вообще случилось до того, как началось Шоу, но с ответом никто не спешит. Бити качает головой, говоря, что предыстория совсем уж долгая и страшная. Джоанна добавляет какую-то очередную гадость. Тогда Пит спрашивает про Каролину, и, конечно, про Китнисс.

- Обе спят, - опережает всех остальных Хеймитч, но почему-то отводит взгляд.

Каждый из присутствующих получает по рюмке, наполненной драгоценным коньяком из коллекции Плутарха Хевенсби. И все почему-то замирают. Они стихийно собрались здесь, чтобы отметить завершение сложной операции, о которой Питу еще ничего не известно, но отчего-то на лицах их нет радости.

- За Аврелия, - говорит Эффи. И в ответ ей – молчаливое согласие, длящееся, быть может, не положенную минуту, но подразумевающее под собой искренность, которой может похвастаться не каждая минута молчания.

А после минуты молчания рюмки наполняются вновь, и вопросы, заданные прежде, постепенно начинают обретать свои ответы.

Джоанна, не захмелевшая после первой же рюмки (хотя, конечно, первой эта рюмка может считаться лишь условно), говорит о том, что идея глобального скандала в Тренажерном Центре вечером накануне Шоу принадлежала именно ей. Гейл фыркает, но не спорит. Джоанна морщится.

- Он не собирался брать в свою команду капитолийских переродков, стариков и детей, но, благодаря мне, сделал исключение для Хеймитча.

- Какой я вам старик?! – возмущается Хеймитч, никогда не упускающий возможности напомнить всем, что он стар и слаб для подобных авантюр.

- О, это были две замечательные недели моей жизни, - говорит Энорабия.

Все действительно ругались на камеры с упоением. Пит, не посвященный в план, исключался автоматически. Вольт, огрызавшийся лишь изредка, просто не привлекал внимания к своей персоне. Китнисс вообще лучше было не трогать. Так же как и Каролину, которая наблюдала за всеми молча, но не переставала осуждать. Ей в эти две недели было безумно скучно и немного страшно, а тут еще все взрослые будто с цепи сорвались!

- Ей, по большому счету, никто и не собирался объяснять всю правду, - встревает Хеймитч.

- Мне тоже? – интересуется Пит.

- Было глупо тебе верить, - отвечает Гейл. – К тому же, ты попадал под категорию «капитолийских переродков».

- Как и Китнисс?

Этот вопрос Гейл игнорирует, как не стоящий внимания, и продолжает свой рассказ, наслаждаясь четкими фразами, выдающими в нем военного человека, лишенного литературного таланта и, возможно, фантазии.

- Все должно было пройти быстро и, по возможности, бескровно. Все знали, что им делать после условного сигнала, у всех были четкие инструкции, - здесь Гейл будто преодолевает максимально возможный предел нарциссизма и прокашливается. Остальные за ним наблюдают; большинство – не скрывая злорадства. – Конечно, Плутарх не мог оставить все так, как есть, после всего, что ты сделал на Шоу, и мы знали, что он попробует поквитаться с тобой именно сегодня, пока все отвлечены на шоу после шоу. Как я уже говорил, тебе опять предписывалась роль жертвы, - здесь Хоторн почему-то прикасается к своей скуле, а Мейсон громко фыркает, заслуживая полный обвинения и обиды взгляд. – Плутарх был нашей последней целью, и почти все прошло по плану.

- Ну да, конечно, - говорит Энорабия. – Мейсон тебя по плану по щекам отшлепала за то, что ты позволил Питу уединиться с нашим кровожадным министром, - вторая допивает остаток коньяка. – Что? Я еще не отошла от лекарств. Что хочу, то и говорю. Побьешь меня, мальчик?

Гейл отворачивается.

- А теперь я расскажу тебе все, что случилось на самом деле, - резюмирует Энорабия, и все вздыхают.

Ночь предстоит очень долгая.

…

После окончания Шоу никто не вернулся в зеркальные комнаты. Их разделили на две группы – на мужчин и женщин, и каждой группе была выделена отдельная комната, большего размера и напоминающая скорее гримерку. Женская половина участниц должна была переодеться к Шоу после Шоу, мужская подкрепиться. Хеймитч сильно расстроился, удостоверившись, что алкоголь будет только на фуршете, и большую часть времени, отведенного на отдых, просидел мрачнее тучи на удобном диване. Он успешно игнорировал Бити, раскрасневшегося от волнения, сперва ослабившего узел галстука, а затем окончательно избавившегося от ненужной детали одежды. А еще он наблюдал за Питом, почти не скрывая своей озабоченности. Он ожидал чего-то неожиданного на сцене со стороны своего бывшего подопечного, но под этим чем-то подразумевались новые громогласные сообщения, а не приглашение нынешнего министра связи на сцену смертников. Хеймитч мог бы спросить у Пита, что тот творит, но Хеймитч знал, почему Пит это творит, и вопрос терял актуальность.

Пит собирался пожертвовать собой ради Китнисс еще на 74 Голодных Играх. Еще до того, как началась вся эта история с восстаниями и Капитолием, требующим возмездия от двух непокорных победителей. И теперь, когда Пит вновь вызвал огонь чужого гнева на себя, Хеймитч растерялся. Он видел в Пите и капитолийского переродка, и парня, который признавался когда-то Китнисс со сцены в любви. Но человек, на которого Хеймитч смотрел сейчас, не мог быть одновременно и капитолийским переродком, и Питом Мелларком. Никто не мог остаться прежним, пройдя через ад. Хеймитч знал не одну сотню примеров превращения человека в чудовище, и среди этой сотни не было ни одного исключения. Поэтому он поглядывал на Пита с осторожным ожиданием. Он знал о том, что произойдет после окончания приема в доме Плутарха, как знал и о том, что ему необходимо сделать. Конечно, ему не нравилась идея Гейла. Но он смирился с ней, как с чем-то неизбежным; он считал, что план Гейла был не самой удачной попыткой разрубить гордиев узел, но самой быстрой и самой действенной. В конце концов, их силы на исходе. Их жизни совершенно ничего не стоят даже в их собственных глазах, они сломаны, они все равно, что мертвы. Быть может, риск сможет на какое-то время расшевелить их? Хеймитч предпочел бы оставить этот вопрос открытым. Оставить хоть какую-то надежду – такую же жалкую, как и то, во что все они превратились.

Поэтому он наблюдает, запоминая важные и неважные детали происходящего, следуя выбранному им самим после возвращения из Двенадцатого дистрикта плану. С какой-то ностальгией он вспоминает адские деньки, в которых все победители ругались почем зря, наверстывая несколько месяцев относительной миролюбивой тишины. Не сказать, что эти дни не нравились бывшему ментору Двенадцатого; но все же было в них что-то отчаянно настоящее. Конечно, эти дни тоже были своеобразной репетицией. Смогут ли мертвые люди жить среди живых? Смогут. Какое-то время. Смогут прятать за улыбками гримасы боли и ужаса, по ночам душить рвущие горло крики от застаревших кошмаров, и бежать от воспоминаний с той скоростью, с которой способны бежать от мыслей их изможденные постоянной борьбой тела.