Привычка выживать (СИ)

Собственные мысли вгоняют Хеймитча в депрессию. Он признает за всеми победителями Голодных Игр светлую надежду на то, что для них еще не все потеряно. Но надежда эта, с самого начала бывшая слабой, теперь и вовсе дала трещину. Нет, более маскироваться под счастливых или хотя бы довольных жизнью людей они не способны. Все они знают, на что готов пойти любой человек, чтобы выжить. Все они помнят, каково это – убивать ради спасения собственной шкуры. И все они не смогут избавиться от предчувствия предательства, обмана или лжи. Голодные игры выжгли в них всякую способность доверять. А то, что осталось после Голодных Игр, было уничтожено жизнью после Голодных Игр; жизнью, так странно схожей с формами медленной смерти.

От приема Плутарха Хевенсби Хеймитч не получает никакого удовольствия. Впрочем, смириться с невыносимой легкостью бытия ему помогает коллекционный коньяк министра, добытый с помощью Джоанны Мейсон, и с ее же помощью выпитый. Его пугает неожиданное появление Пита, но не лишает разума. Они все еще ждут взрывов, они ждут, что капитолийский переродок, все еще находящийся в Пите, даст о себе знать. Все, о чем они с Джоанной могут молить богов, в которых никогда не верили, так это о времени. Пожалуйста, не сегодня. Пожалуйста, не сейчас.

Хеймитч ненавидит ожидание. Коротает время, нашептывая гадости на ухо Эффи Бряк, и ловит уже в который раз себя на странных мыслях, касающихся этой пустоголовой пигалицы. Он продолжает считать ее пустоголовой по привычке. Он называет ее глупой. Он раздражается при каждом взгляде на ее вычурные наряды и осмеивает выбранный ею сегодня парик. Но в танце он думает почему-то только о ее тонких запястьях, на которых должны быть жуткие шрамы. От Эффи не пахнет модной туалетной водой, как раньше. Эффи продолжает визгливо хихикать, но в глазах ее остается только собранное равнодушие, и, совсем чуть-чуть, мрачное ожидание. Хеймитч признает, что она на проверку оказалась сильнее, чем он думал. Хеймитч признает, что в этой Эффи ему сложно узнать ту Эффи, которая выволакивала его на Жатву каждый год, перемежая свое презрение постоянными жалобами и упреками. Но все же в ней осталось что-то от той, прежней Эффи, которую еще в самом начале знакомства он уничтожил парой фраз. Тогда она тоже не сломалась, лишь поджала свои нарисованные губы и выпрямилась. Тогда в ее взгляде тоже появилось что-то новое, что его и восхитило и одновременно разозлило; впрочем, в течение долгих лет он убеждал себя, что это что-то ему лишь показалось, потому что он был пьян. Теперь он уверен, что не показалось. И женщина, во время танца безраздельно принадлежащая ему, прячет свою истинную натуру под тоннами умело нанесенного грима. А еще ей удается оградить Китнисс от любопытных капитолийцев, то есть легко и ненавязчиво проделать то, с чем вряд ли смог бы справиться кто-либо другой на ее месте.

Хеймитч старается держаться рядом с Китнисс и Каролиной, когда не остается ничего другого. Когда дважды мигает свет, многие фигуры в комнате приходят в движение, и это движение тоже похоже на танец, завораживающий в своей красоте и точности. У Хеймитча в этом танце тоже есть своя собственная роль, хотя ему и не позволили сражаться с рыхлыми и опьяневшими капитолийцами. Он окликает неподвижную Каролину и берет Китнисс под руку. Конечно, Китнисс, ничего не соображающая, начинает активно сопротивляться. Не дело выволакивать ее силой на глазах у всех, и помощь неожиданно приходит со стороны маленькой девочки. Каролина не посвящена в происходящее, но отчего-то прикасается к Китнисс, в одно прикосновение вкладывая и просьбу, и приказ, которому Эвердин подчиняется, с неохотой и настороженностью, но подчиняется.

Хеймитч уводит их в одну из дальних спален и запирает дверь на ключ. Комната небольшого размера и будто предназначена для того, чтобы три человека могли переждать бурю. Каролина устраивается у окна.

- Ты не хочешь ничего объяснить? – спрашивает она, и в голосе ее отчетливо становятся слышны нотки, свойственные прежде Кориолану Сноу.

Китнисс не может похвастаться подобной выдержкой.

- Что происходит?

Нет, она не заламывает руки и не бросается на стену, но ее бьет дрожь – одно из последствий всего, что проделывали с нею капитолийские ученые. Она паникует; становится похожей на бабочку, которая подлетела близко к огню фонаря и бьется о стекло изнутри, чувствуя непереносимый жар.

- Хеймитч? – Китнисс повышает голос. Ей сложно сосредоточиться на чем-то одном, она говорит быстрыми, рваными фразами, концентрируясь не на вопросах, а на неясных образах, возникающих в ее голове. – Пит? Прим?!

Хеймитчу невыносимо наблюдать за очередным срывом. Он старается убедить себя, что сможет выдержать еще какое-то время, но сдается и достает наполненный прозрачной жидкостью шприц. Китнисс уже не сопротивляется. Едва лишь только увидев иглу, она замирает и не сводит какого-то лишенного эмоций взгляда.

- Пожалуйста, - произносит сдавленным голосом.

Остается неясным, пожалуйста, нет или все-таки пожалуйста, сделай это. Но Хеймитч не оправдывает себя. Хеймитч вновь чувствует свою вину, смотрит на успокоившееся лицо девушки и думает о том, что Китнисс похожа теперь на сломанную или даже разобранную на составные части куклу. И осознает, с досадным запозданием, что именно он помог жестоким людям ее ломать и собирать заново, забывая какие-то важные детали. Он укладывает девушку на диван, проводит рукой по спутавшимся волосам. Наслаждается спокойным дыханием, но не может отделаться от мысли, что вновь выбрал легкий и совершенно неправильный путь.

Каролина, все это время наблюдающая за ним с расширившимися от ужаса зрачками, качает головой. У Хеймитча нет желания разговаривать с ней, и все же он спрашивает ее со злостью и раздражением, в чем причина ее обвиняющего фырканья. Каролина отворачивается к окну.

- Она была права, называя тебя предателем.

Двенадцатилетний ребенок умудряется найти самый темный страх, найти, достать и рассмотреть его на свету под микроскопом. Больше девочка ничего не говорит. Не повторяет без остановок, что Хеймитч жалок и достоин презрения. Внутренний голос Эбернети справляется с этим и без помощи извне.

…

Дважды мигающий свет – это только первое предупреждение. Оцепление, находящееся снаружи, сообщает о том, что главная цель сегодняшнего мероприятия – Плутарх Хевенсби – покинул здание. Следом за ним ушел и Пит Мелларк. Джоанна, по чистой случайности находящаяся около Гейла, который эти сообщения и получает, методично изучает лица оставшихся гостей и старается держать в поле зрения того, кого приметила для себя одной.

Гейла не удивляет исчезновение Пита.

- Какого черта? – спрашивает Джоанна у того, кому по званию не имеет права задавать вопросы, но свет мигает еще три раза, и у нее не остается времени потребовать ответа в более убедительной форме.

Гости застигнуты врасплох. В темноте раздаются недовольные и испуганные крики, затем свет включается на полную мощность, и большинство присутствующих оказывается ослеплено и сбито с толку. Большинство, но все-таки не все. Примеченный Джоанной старичок, которому Пит обещал одну из своих картин, приходит в себя довольно быстро, и без труда ориентируясь в пространстве, ретируется из залы на балкон. Еще при разработке плана по поимке всей политической и светской верхушки Джоанна узнала, что на балконах здания находятся эвакуационные люки. Это знание больше развеселило ее, чем удивило, потому что тот жуткий трюк, который ей однажды пришлось проделать с Питом, теперь выглядел как досадная глупость. Окинув взглядом все пространство, Мейсон убедилась, что перемещение конкретного персонажа осталось незамеченным. И сама вышла на балкон, подышать воздухом и проследить, куда именно решил убраться интересующий ее персонаж. Персонаж оказался на редкость сообразительным, потому что из здания никуда не делся, оставшись на одном из нижних этажей.

Суматоха внутри не утихала, но отлынивающая от интересных событий Джоанна продолжала рассматривать светлеющую полоску горизонта. Эта ночь была чудовищно тяжелой. Но, если бы вместо Шоу их всех, вышедших на сцену, отправили на очередную Арену, никто все равно бы не заснул, поэтому грех жаловаться.