Одиночество зверя (СИ)

Наташа не стала рассказывать о чтении «Незнайки». Само слово «отец» в любом контексте её сейчас раздражало и заставляло искать другие воспоминания. Но они вдруг возникли сами, вопреки ожиданиям и совсем иные, тихие и светлые. Опять день рождения, у них дома полно соседской ребятни, и вдруг появляется с грозным рыком неизвестное четвероногое существо в шубе. Мальчики и девочки с весёлым визгом запрыгивают на диван, а самые смелые усаживаются верхом на зверя. Она кричит: «Это папа, это папа!», и довольна своей сообразительностью и изрядным бесстрашием, но всё равно побаивается — а вдруг она ошибается? Зверь казался совсем настоящим. Наташа вспомнила и сама удивилась детскому восприятию. Казалось бы, как можно принять за животное человека на четвереньках в шубе, но она отчётливо ощущала свои тогдашние впечатления: существо действительно показалось настоящим, и потребовалось время для осознания отцовской проделки. Она даже не могла сказать, снял ли он в конце концов свою временную шкуру и обнаружил ли под ней своё человеческое лицо — годы занесли песком очертания сцены. Ярким пятном оставалось появление зверя, но не его разоблачение. Законы психологии жестоки — человечность для ребёнка равна обыденности и не вызывает отклика.

— Лучше бы я не помнила его другим, — сказала Наташа и не пожалела о своей демонстративной строгости.

Она сама не понимала причин откровенности с Ладновым, но присутствие Худокормова её тоже не смущало. Отца она давно не воспринимала как близкого человека — он стал её врагом, когда занялся только своей неизвестной болью и погрузился в мутную глубину безразличия к дочери.

— Вы ошибаетесь, — мягко настаивал Ладнов. — Он гораздо лучше, чем вы о нём думаете.

— Обыкновенный слабак и предатель. Мы не заставляли его упиваться всякой дрянью до полусмерти.

— Возможно, он был в отчаянии или депрессии. Если бы он пил со школы, следовало изучать его семью и его родителей, но если он опустился уже взрослым, то рассуждать следует уже о вас и вашей матери — вы находились рядом и тоже несли за него ответственность.

— Я была маленькой. А мать вкалывает, пока он пьёт, ей некогда с ним няньчиться.

— Я уверен, вы не хотите его смерти.

— Иногда хочу.

— Вы говорите, как ребёнок.

— Я уже взрослая.

— А говорите, как ребёнок. Для взрослого ваше суждение, уж простите старика — неприлично.

— Почему неприлично? Вы же сами говорили — предательство нельзя прощать.

— Мы с вами почти незнакомы, Наташа, но уж позвольте мне откровенность.

— Пожалуйста, я разве против.

— Вы тоже его предаёте.

— Я?!

— Конечно. Ваш отец гибнет, а вы своим отношением подталкиваете его в могилу. Он видит ваше настроение, не сомневайтесь. И уходит из дома, где ему холодно.

— Можно подумать, мне там тепло!

— Если в семье холодно, страдают все. Я видел в своей жизни людей, способных подпитывать свои жизненные силы издевательствами над близкими, но, мне кажется, ваш отец не из их числа. Такого рода вампирами люди не становятся в середине жизни, их видно с детства. По крайней мере, мне так кажется. Или мне привиделось, будто мне так кажется — знаете, судить о людях вообще почти невозможно. Нужно попасть в серьёзный переплёт, поставить жизнь на кон, и только тогда из человека вырывается наружу его природа. Самая настоящая, нутряная, так сказать. И окажется он чудовищем. А проживи рядом с ним в тишине и спокойствии десятки лет — и не заметишь ничего, приличный человек. Скромняга, рубаха-парень и кто угодно ещё.

— Я бы предпочёл не узнавать характер людей столь варварским способом, — усмехнулся Худокормов.

— Вас никто и не спросит, Леонид, — очень спокойно и серьёзно ответил Ладнов. — Думаете, я когда-нибудь хоть кого-нибудь проверил? Ничего подобного. Приходило время, и они раскрывались.

— Но ведь не ваш отец? — никак не могла успокоиться Наташа.

— Нет, не отец. Я слышал разговоры, будто он меня предал, но я так не считаю.

— А кто ведёт эти разговоры? — удивилась Наташа. — Разве можно не знать наверняка, предали вас или нет?

— Можно. То есть, я уверен — отец мой чист передо мной и перед людьми. Он не обязан разделять мои убеждения и никогда не скрывал от меня своих суждений. Говорил прямо в лицо: терпеть не могу антисоветчиков. Но никаких его показаний против меня я в кэгэбэшном деле не видел.

— Вы видели своё дело? — насторожился Худокормов.

— Конечно. Оно ведь давно прекращено и рассекречено, а я реабилитирован.

— Но знаете других, кто давал против вас показания?

— Знаю. Собственно, они тоже моими друзьями никогда не прикидывались. Предают ведь только свои. Наверное, это я предал отца — объявил всю его жизнь прожитой напрасно. Так и сказал ему однажды. Он взялся расписывать прелести жизни пенсионеров при Советской власти, а я ему в ответ заявил: вы построили такую страну, которую построили. Она рухнула под собственной тяжестью и похоронила под своими руинами вас вместе с вашими пенсиями. Мол, какую ты хочешь пенсию, если страна не может экспортировать ничего, кроме энергоресурсов и сырья? Он меня тогда сильно разозлил.

— Но, в сущности, ваша позиция имеет право на существование, — заметил Худокормов с утвердительной интонацией.

— Имеет. Но высказывать её не стоило. У отца тоже было право верить в коммунизм, в Сталина и прочую ерунду.

— Разве могут родители верить государству, если оно преследует их детей за убеждения и слова, а не за преступления?

— Мать думала примерно так же, а отец не смог спустить свою жизнь в унитаз.

— Почему в унитаз? Он как раз бы придал ей смысл, если бы вступился за вас.

— Он вступался. Ходил по судам, адвокатам, прокурорам и прочим инстанциям, но не к правозащитникам. Наоборот, всеми силами доказывал мою непричастность диссидентам и даже меня самого пытался убедить в том же.

— И как же он обосновывал своё мнение?

— Очень просто. Мол, он ведь не против власти, он просто борется с отдельными нарушениями социалистической законности и несправедливостью со стороны отдельных должностных лиц. У него же есть право: вот Конституция, вот статья о свободе слова. Бедняга сам не понимал, что произносит антисоветские речи. А мне постоянно говорил: замолчи ты, наконец. Подпиши все их бумаги, откажись от дальнейших выступлений и возвращайся домой. Они действительно предлагали простой способ прекращения уголовного дела: выступить по телевидению с покаянной речью, отказаться от прежних заявлений и сослаться на моё скудоумие. Мол, враги заморочили мне голову, а я вовремя не разобрался, поддался на их провокацию и теперь горячо раскаиваюсь.

Наташа не понимала слов Ладнова. Точнее, не понимала связи между ними. Отец с ним спорил и не соглашался, но переживал и заступался за него перед лицом государства, а противостоять державной машине сложно и опасно. Почему же он говорит о нём холодно и отстранённо?

— Значит, отец хотел вам добра? — неуверенно поинтересовалась она.

— Конечно, — легко согласился Ладнов.

— Но вы пошли против него?

— Пошёл.

— И обижены на него?

— Почему обижен? — удивился диссидент и посмотрел на девушку как на особу странную, непредсказуемую и способную на спонтанные поступки. — Просто мы не были близки, так случается между людьми.

— Между вашей борьбой и отцом вы выбрали борьбу, разве нет?

— Вы слишком красиво выражаетесь, Наташа. Я не боролся и не делал жестокого выбора — просто жил и действовал в соответствии со своими мыслями, а не вопреки им.

— И ваш отец жил так же.

— Разумеется. И мысли наши, мягко говоря, не всегда совпадали. Проходили в школе «Отцы и дети»?

— Проходила. Но там основной конфликт происходит не между Аркадием и его отцом, а между Базаровым и Кирсановым-старшим. Аркадий же к своему отцу питает самые тёплые чувства.

— Но к Базарову они относятся совсем по-разному.

— Ну и что?

— Здесь кроется опасность. Люди по-разному понимают предательство. Закон предоставляет родственникам подозреваемого и подсудимого привилегию не давать против него показаний. Государство не заставляет их выбирать между законопослушностью и честностью. Знаете, мне всегда нравились рассказы и пьесы Сартра о войне. Герои у него негероические и в камере гестапо рассуждают вовсе не о любви к родине, а о самых приземлённых материях. Об опасности игры с предательством он тоже высказывался. Есть у него рассказ о подпольщиках. Арестованного спрашивают, где лидер их ячейки, и тот называет не тот адрес, где их лидер собирался ночевать. Хотел избежать пыток в случае молчания и надеялся обмануть судьбу. Но вышло всё наоборот: лидера арестовали именно в том доме, который назвал арестованный. Так совершил ли он предательство? Его даже заподозрить нельзя — он ведь не знал планов лидера, тот изменил их в последний момент.