Вопросы

– А он нормальный? – обернулся он к бармену.

– Вполне. Позвать?

Дим протянул купюру и повернулся спиной к залу.

– Эй, Рига! – крикнул бармен. – Иди, угощу.

Тот подошел и остановился перед стойкой.

– Что, поминаешь кого-то?

Дим оглянулся и увидел его совсем близко, как утром.

– Это к тебе, – сказал бармен о Диме.

– Не беги! – сказал Дим. 

И Рига кивнул.

– Выйдем.

         Выготцев постучал в дверь, и Таня вскочила. Не при жене же!

– Что вам нужно?

Он вошел и грузно сел на стул.

– Я вот что, Танюша... Ты, может, обижаешься на меня...

– За что?

– Ну, за то, что я женат... и не могу предложить тебе...

Таня поднялась и заходила по комнате от окна к окну. Ночь спустилась беззвездная и глухая, в стекле отражались блики лампы.

– Так я Илону не люблю, ты не думай! – сказал вдруг Выготцев. – Просто дети и...

– Зачем вы мне это говорите? – не поняла Таня.

– Ну, чтоб ты не думала...

– Я не думаю.

Он помолчал.

– Ты меня не бросишь, моя хорошая девочка?

– Нет, я вас не брошу.

Он вышел. Таня вернулась в постель.

Она никогда ни о чем не сожалела, потому что было это попусту. Сожалеешь – значит, нужно отказаться от прежней жизни и жить по-новому. А не можешь – нечего и скулить. Поэтому она старалась не думать ни о Выготцеве, ни о себе, ни о Диме. Что думать? Ничего бы не вышло... Чтобы вышло – нужно было бы содрать с себя кожу, к которой прикасался Выготцев, и обрасти новой. Нужно было бы вырвать продажное и уступчивое сердце и вставить новое. Нужно было бы выгнать свою душу  и найти другую.

Это невозможно. После того, что она прошла, нельзя начинать все заново. Нет этого «заново», нет точки отсчета. Она пугается, когда видит в толпе седые волосы – мерещится Выготцев. И когда Дим взял ее за руку, она удивилась, что его рука без морщин и раздутых суставов. А обо всем остальном – что и говорить... Самая утонченная нежность – самого желанного мужчины на земле – не принесет ей радости. Всегда будет проступать сквозь стены дряблая фигура Выготцева.

Живут же как-то проститутки, и не мутит их. А может, и мутит, но они не признаются. А Таня знает, что сама виновата, что сама выбрала это чувство тошноты и должна с ним смириться.

Этот парень – молод, красив, чист. А она –  грязная и пропахшая старостью Выготцева. Не о чем жалеть, ясно... Пошла бы за ним, мало того, что в нищету, а еще и пересиливая себя каждый раз, чтобы прикоснуться к его телу и не испытать отвращения. Невозможно жить с этим... и невозможно от этого уйти. Все было испорчено в самом начале.

Она может сказать знакомым, что у нее хорошая работа и высокая зарплата. Она может позволить себе ходить в театр, в кино и дорогие магазины. Она может каждый день покупать обновки и косметику. Это и есть плата за то, что она вздрагивает, увидев в толпе седые волосы.

Она не ненавидит Выготцева, как Илона. Она даже любит его. Ей бывает его жаль, как вздорного старика, вображающего себя завидным женихом. Но иногда он так жесток в своем эгоизме, что совсем не отличает ее душу от половой тряпки. И тогда Таня задумывается, действительно ли она такая дрянь, или это он не видит в ней человека?

От этих раздумий солнечный свет становится тусклым, а ночная тьма – едкой. И спасения от них нет ни на свету, ни во тьме. Таня понимает, что нельзя думать и сожалеть, потому  что это надо было делать раньше. И если она такая правильная, нужно было тогда отказать Выготцеву, когда он в первый раз задрал ей юбку, потерять это место и искать другое. И, может, сложилось бы все как-то иначе. А теперь распускать сопли – бестолку.

Таня сидит в постели, смотрит в темноту и представляет, как Дим возвращается в столицу, к своему памятнику, и снова фотографирует туристов. Хочет представить их вместе, но потуги к мечтательному романтизму отзываются скрипящей болью. Воображение рисует массивное тело Выготцева в белом халате.

Сверху доносятся шаги, голоса и звон бокалов.       

– Ну, Илоночка, маленькая моя, – уговаривает Выготцев.

– Иди к черту, импотент старый! Не трогай меня! – бросает пьяная Илона.

От дневного «кися-пися» не осталось и следа. Едкая ночь сорвала маски и выжгла кислотой на всех лицах правду.

– Дура! Я десяток таких, как ты, куплю! – крикнул Выготцев.

– Виагры себе купи лучше, параноик! Или не трогай меня своими горбатыми лапами, я тебе не Танька!

– Илоночка, ну, пожалей меня. Я устал. Я работаю. Обеспечиваю семью. Меня жалеть надо. А от виагры сердце останавливается. У меня и так давление какое!

– Так и лежи смирно со своим давлением! – Илона звякнула стаканом. – Что тебя черти мучают? Одной ногой в могиле, а туда же!

– Ну, Илоночка, девочка моя...

– Пошел на хер!

– Я тебя только поцелую...

Тане становится жалко и Илону, и Выготцева, и себя. Вокруг одна грязь, одна блевотина, все барахтаются в ней и хотят хорошо пахнуть.

Никогда нельзя менять любовь на деньги. А если обменял, нечего жалеть о любови. Таня усвоила это очень хорошо.

Наверху что-то разбилось со звоном. Скорее всего, Илона швырнула бутылку или бокал об пол. В детской вскрикнула разбуженная шумом Маринка. Таня вошла к ней, поправила одеяло. Девочка схватила ее за руку,  удерживая рядом. Таня присела на краешек постели.

– Спи, Мариночка.

– Это гром? – спросила девочка.

– Гром, наверное. Весной часто бывает гром.

– Я и зимой слышала...

Девочка не выпускала ее руки.

– Расскажи про принцессу... Как ты вечером рассказывала, пока я не уснула... Она вышла из замка и встретила пастуха.

– Ты помнишь? – удивилась Таня.

– А какой он был?

– Он был босой, в рваной одежде... Он шел за стадом.

– За коровами?

– Да, за коровами. У него были синие-синие глаза и черные кудрявые волосы. Он шел и играл на дудочке. И принцесса любовалась им. Он был очень красив, так красив, что в замке она никогда не встречала таких красивых людей... Ей хотелось идти за ним, за его стадом... Только потому, что он был красив...

– Как папа? – перебила Маринка.

– Спи лучше!

Таня хлопнула дверью детской. 

Миновав автостоянку перед клубом, Рига свернул за угол и пошел в темноту мимо глухой стены. Дим двинулся за ним, предчувствуя что-то недоброе. Супер-конспирация этого города уже пугала его своей дикой первобытностью. Ясно, не Голландия, но и здесь же не все праведники.

Рига вдруг резко обернулся. В его руке был зажат маленький, но отнюдь не кустарный пистолет. Дорогая импортная штучка, способная продырявить сердце замечательной блестящей пулей. 

– Что тебе нужно? – спросил парень.

– Купить, – повторил Дим.

– Что купить? – уточнил тот.

– Две дозы кокаина, если ты такой баран. Или ты презервативами торгуешь?

– Кто ты? – спросил Рига.

– Паспортный контроль?

– Ты не наркоман.

– А тебе-то что?

– Кто ты? – тот повторил вопрос и снял оружие с предохранителя.

– Ладно, убей меня, – сдался Дим.

Достал сигареты, прислонился к стене и закурил. Рига стоял молча. Дим курил, время шло, и выстрел запаздывал.

– Утром ты следил за мной, – сказал Рига.

– Я не следил, я искал тебя. Не именно тебя, а любого дилера. И дважды попал на тебя.

– От кого ты?

– Ни от кого. Я недавно в городе.

– Ты мент, – сказал вдруг Рига.

– А разве менты вам мешают? – удивился Дим.

– Нет, но встречаются и дауны.

– Я не мент. И не даун, – заверил Дим. – Я приехал из столицы, чтобы остаться здесь.

Рига, наконец, спрятал ствол и тоже закурил.

– Странный день...

– Странная ночь, – поправил Дим.

– И день был странный. Я все время думал, кто ты.

– А я решил, что ты просто трусливый мальчишка, – бросил Дим. – Тебе двадцать хоть натикало?