Последний самурай

Я ждал, что скажет дальше Сиб, и после паузы она продолжила:

В мотель на окраине Покатело приносили пакет в коричневой оберточной бумаге. «О мой Бог!» — восклицала мама, наливала себе в стакан неразбавленного виски и выпивала залпом. «Что ж, придется открыть эту чертову посылку!» И она срывала коричневую оберточную бумагу, потом второй слой бумаги — тонкой и золотой, — и доставала плоскую коробку с бронзовым белоголовым орлом, фирменным знаком универмага «Уонамейкерс». Снимала крышку и вынимала из слоев белой папиросной бумаги какой-нибудь очередной кашемировый свитер в бледно-лимонных, вишневых или сливовых с изморосью тонах и непременно с жемчужными пуговками. «Что ж, можно и примерить эту чертову вещицу», — говорила мама, влезала в свитер и закатывала рукава до локтей, потому что именно так в дни ее молодости было модно носить кашемировые свитера. Потом доставала сигаретку, чиркала спичкой, прикуривала и глубоко втягивала дым, хоть и говаривала часто, что это страшно вредно для голоса. «Нет, они просто достали меня с этим своим лицемерием», — говорила она, а потом садилась за стол и принималась сочинять открытку. Открытка всегда начиналась одними и теми же словами: «Дорогая мамочка! Огромное тебе спасибо за этот совершенно восхитительный свитер». А после еще долго сидела и курила, вперившись взором в пространство.

Я ждал, что же скажет Сиб дальше, но она замолчала. Взяла пульт управления видеомагнитофоном, надавила на кнопку «пуск».

Я подумал: Это и есть объяснение?

Она надавила на кнопку «стоп».

Дело в том, начала Сиб. И вновь принялась расхаживать по комнате.

Знаешь, что где-то там однажды сказал Буле? спросила она.

Нет. А что он где-то там однажды сказал? спросил я.

Comment vivre sans inconnu devant soi. ³⁰ He всякий сможет.

Замечательно, сказал я.

А знаешь, что я сказала, когда проснулась сегодня утром? спросила Сиб.

Нет, ответил я.

Ярись и гневайся, что ночь уходит прочь. ³¹ Тебе наверняка не хотелось услышать эти слова от своего друга, верно?

Нет, ответил я. Не хотелось.

С другой стороны, чему быть, того не миновать. И вот я здесь, и Лондон при всех его недостатках вряд ли является тем местом, где можно обнаружить упущенный другими из виду потенциал. Сколько людей проживает на этой планете?

Пять миллиардов, ответил я.

Пять миллиардов, и, насколько мне известно, я среди них единственная, кто считает, что дети не должны находиться в полной экономической зависимости от взрослых. Думаю, мне следует написать об этом письмо в «Гардиан».

Я сказал, что готов подписаться под этим письмом: «Людо, 11 лет от роду».

Ты можешь и сам написать, сказала Сиб. Куда-нибудь еще, ну, скажем, в «Индепэндент». А я напишу в «Телеграф». И подпишусь: «Роберт Донат». Для верности, чтобы напечатали.

Для тех, кто верит в важность рационального подхода, Сиб, на мой взгляд, слишком уж часто избегает ответственности. По меньшей мере 9 раз из 10-ти.

Сиб продолжала ходить взад-вперед по комнате, затем подошла к пианино, остановилось возле него. Села на табурет и заиграла коротенький музыкальный отрывок, который постоянно играла все последние годы.

Мой отец опубликовал книгу о своем путешествии на остров Пасхи.

Хыо Кэри отправился в пеший поход по России.

Сорабджи получил рыцарское звание.

Художник отправился в экспедицию по пустыне.

Шегети после недолгого пребывания в Джексоне, штат Миссисипи, где он помогал организовать фонд поддержки Нельсона Манделы, вновь воссоединился со своим партнером, и они стали призерами международного чемпионата по бриджу 1998 года.

Люди продолжали жить своей жизнью и заниматься своими делами.

Я оставил поиски нового отца. Наверное, мне следовало бродить повсюду и говорить каждому встречному «Сезам, откройся», но я этого не делал. Продолжал носить его вельветовый пиджак и мотаться по кольцевой — все по кругу, по кругу и по кругу.

Однажды я доехал по кольцевой до Бейкер-стрит. Мне было совершенно все равно, куда идти, а потому я зашагал по Марилебон-роуд, а затем свернул к северу. Прошел по одной улице — свернул налево, прошел по другой — свернул направо, оказался на третьей — и снова свернул влево. И вдруг услышал звуки рояля.

Октавы так и метались по клавиатуре, словно стадо испуганных жирафов; карлик прыгал на одной ножке; двенадцать жаб прыгали на всех четырех лапках каждая. Я присел на ступеньки перед домом, а равнодушную улицу продолжала оглашать 25-я вариация Festin d’Aesope Алкана. Кто бы это мог быть? подумал я. Я слышал запись этого же отрывка в исполнении Хеймелина, слышал записи того же отрывка в исполнении Рейнгессена, Лорена Мартина и Рональда Смита, однажды даже слышал по радио трансляцию концерта, где этот отрывок исполнял Джек Гиббоне. Во всем мире это произведение исполняли всего лишь пять вышеперечисленных музыкантов. Но тот, кого я слышал сейчас, был мне неизвестен.

Прекрасная Гленда плыла по блистающему морю в карете, запряженной шестью снежно-белыми лебедями. Великая армия пересекала Польшу, прыгая на игрушечных ходулях. Женщина с хозяйственной сумкой прошла по улице и стала подниматься по ступенькам. Деловито и торопливо прошел куда-то мужчина с портфелем.

Шесть собачек исполняли чечетку на столах.

Вариации подошли к концу. Настала короткая пауза.

А затем в небо, точно перепуганные фламинго, вновь вспорхнула целая стайка октав. Но никто, ни один из прохожих, не остановился. Даже не вздрогнул.

Он играл вариации вариаций, а затем еще вариации новых вариаций. Играл одну вариацию за другой, которые изначально были совершенно несопоставимы и несочетаемы.

Ты готов к еще одному сражению? Никаких перспектив. Это может быть даже опасно.

Я поднялся и постучал в дверь.

Открыла женщина. Спросила: Что тебе надо?

Я сказал: Я пришел на урок музыки.

Она сказала: О...

А потом добавила: Но он не дает уроков.

Я сказал: Но меня он примет.

Она сказала: О, я, право, не знаю.

Я сказал: Я пришел на урок по Алкану, некогда прославленному современнику Шопена и Листа. Ныне он незаслуженно обойден вниманием консерваторского руководства, этого рассадника политиканства и интриг, а также всяческих махинаций в пользу посредственностей. А потому изначально был приговорен влачить жизнь в горьком забвении, с тем чтобы в самом конце умереть, как гласит легенда, будучи раздавленным книжным шкафом, который обрушился на несчастного, когда тот пытался взять с полки Талмуд. Сегодня лишь шесть человек в мире исполняют его музыку, причем из этой шестерки лишь трое наиболее активны и лишь один проживает в Лондоне. Вот я и пришел, чтобы взять у него урок игры на фортепьяно.

Она сказала: А он мне ничего не говорил.

Я сказал: Да ладно вам!

Она сказала: Ну ладно, хорошо, так и быть.

Я вошел в дом. И оказался в просторной комнате с голым полом, отваливающейся на потолке штукатуркой и огромным роялем в центре. Кто-то сидел за этим роялем, но мне никак не удавалось рассмотреть кто — торчали лишь ноги.

Он спросил:

Что вам надо?

Он поднял меч. Потом медленно и плавно занес его над головой.

Я сказал: Я пришел к вам, потому что я ваш сын.

Он сказал: Что за бред?

Я не знал, что на это ответить. А потом вдруг меня осенило, и я произнес:

Yai! Kisama!

Яи! Кисама!

                      Эй, ты!

yoku mo ore no koto о samurai ka? nante nukashiyagatte...

ёку мо орэ но кото о самурай ка? нанте нукасиягаттэ...