У ног лежачих женщин

И только когда небо становилось линяло-серым,и на нем появлялись конопушки звезд, и Коновалиха спускала на длинную цепь Джульбарса, чтоб он мог добежать до забора и, став на задние лапы, радостно гавкнуть миру о ночном послаблении собачьей жизни, а люди беззлобно отвечали ему: "Чтоб ты сдох, Джульбарс! Как вечер, так нет от тебя покоя. Коновалиха сама дура из дур, и собака у нее такая же".

...так вот, когда это все случалось, - они выходили.

Конечно, справедлив вопрос, выходили бы они, не случись на небе звезд... Или, наоборот, случись у Коновалихи расстройство желудка и ей было бы не до свободы Джульбарса. Так вот - вышли бы они в этом случае или нет?

Должен был сложиться пасьянс из неба, собаки и Коновалихи... Без этого нет.

Не вышли бы... А там - кто его знает...

Но так как историю надо начать, начнем ее с момента сложившегося пасьянса. Конопухи звезд слабенько мигают, и Джульбарс стоит на задних лапах. Народ желает ему сдохнуть по совершенно нормальному свойству народа желать собакам именно этого. Такой народ - другого не завезли.

Значит, все по местам и занавес истории подымается.

Они выходят и останавливаются точно там, где им пометил режиссер их жизни, - посередке улицы.

Сорока, Панин и Шпрехт.

Трое, скажем, негеройского возраста. Случись война - уже не взяли бы...

Одышливый Сорока никогда не снимает фартук. Он у него от мадам Сороки, а она женщина крупная. С Зыкину, но на голову выше. Потому фартук у Сороки кончается там же, где кончаются и штаны, которые у Сороки короткие и старые, а кто это дома носит новые и длинные? На голове у Сороки шляпа, потому что есть понятие - выходить на улицу в головном уборе. Сорока вообще человек строгих понятий. Первым делом он спрашивает:

- Ты, Панин, конечно, мое поручение не выполнил. У тебя с ответственностью слабо. Тебе говори - не говори...

Панин худой и абсолютно черный лицом, одеждой, глазами и, надо сказать, и мыслями тоже. Это давно ни для кого не секрет, чернота его мыслей.

Интересно, как на черном лице проступает краснота. Впечатление, что Панин загорается изнутри.

- Что еще вам от меня надо? - спрашивает он пронзительным голосом навсегда обиженного человека.

- Я про звезду тебя просил узнать, - говорит Сорока. - Бачишь? Она против всех ярче. Кто она?

- Сто раз говорил - Вега, - кричит пронзительно Панин. - Сто раз!

- Что ты мне лопочешь - роли не имеет. Ты мне обещал показать книжку.

- Где я ее вам возьму?

- Сходи в библиотеку, - спокойно отвечает Сорока. - Ты в ней записан.

- Запишитесь и вы, - возмущается Панин.

- Все брошу и побегу...

- Ну вот и я вам так же отвечу.

Шпрехт переминается с ноги на ногу. На нем драные спортивные штаны, сквозь которые видны волосатые синие ноги, всунутые в розовые с помпонами женские тапочки. Нежность их цвета оттеняет грязь ног, особенно въевшуюся над пятками. Тема грязных ног Шпрехта - это тоже предмет разговора, как и звезда на небе. Никогда не знаешь, какую начнет спикер