У ног лежачих женщин

ботает. Раньше была в рецептурном, а сейчас в готовых формах... В рецептуре ведь нужна точность, там мелкие дозы, не айн, цвай, драй... А когда возраст, глаз не тот, опять же и дрожание в руках может быть...

Что его повело, старого дурака, на фармацевтические подробности, о которых он сроду не думал?

- Откуда ты столько про нее знаешь? - закричала Варя. - Про ее тремор?

"Какой такой тремор?" - совсем расстроился Шпрехт.

- Я про него ничего не знаю, - закричал он. - Я просто размышлял про аптечное производство. Ферштеен? И все! И не заводи меня больше.

Он уходил с судном, а в спину ему летела продукция аптечного производства - пустой флакон от настойки подорожника. Флакон ударил Шпрехта прямо в косточку локтя. Туда, где у Шпрехта жил, много лет мучая, бурсит.

Боль пронизала всего Шпрехта, судно накренилось и - прощай розовые помпоны.

- Тебя наказал Бог, - удовлетворенно сказала Варя, и лицо ее стало светлым и умиротворенным. Как будто она на самом деле была на прямом контакте с высшим департаментом по выдаче наград и наказаний и их рукой был пущен, летел и попал в цель флакон.

Шпрехт стоял на крыльце и плакал. Он все вымыл и вытер, даже постирал тапки. У Сороки и Панина уже не горел свет. Угомонился и Джульбарс, не издает подозрительные, похожие на черт-те что звуки и Розка со своими кутьками. И даже Варя спит. Потому как поздняя ночь...

Шпрехт плачет. И это странные слезы. "Матка-шайзе", - думает Шпрехт, но это тот самый случай, когда внешнее и звучащее не имеют никакого отношения к тому, что есть Шпрехт на самом деле. Даже та ненависть, которая клокочет в его горле и выходит слюной, имеет абсолютно другой молекулярный или там экзистенциальный состав, чем шпрехтовы слезы. Одномоментно Шпрехт пребывает в двух (а может, и в трех, кто его знает?) полярных состояниях, но эта невыразимая путаница не горе, не страдание, а самое что ни на есть шпрехтово счастье. И хоть он ни черта в этом не может понять, а про психоаналитиков просто сроду не слышал, но он испытывает сейчас ненавидимую любовь и самое что ни на есть счастливое горе. И из этого компота получаются слезы, которые не идентичны шпрехтовой слюне. У них как бы разные отпечатки от одной руки.

Шпрехт плачет и думает о майонезной баночке, что стоит у него в сарае на самой высокой полке за коробкой с некондиционным гвоздем.

В баночке порошок с ядом. Быстрым ядом, секунда - и нету тебя, как и не было. Шпрехт давно решил, что, если Вари не станет, то он пойдет в сарай. Это неважно, что она кричит и бросает в него предметы аптечного производства, это все равно ничего не может изменить. Без Вари ему не жить. Никого, кроме нее, у него не было и нет. Он не Сорока, который всю жизнь по этому делу. Варя - это все, даже сейчас, когда пульсирует локоть и воняют вымытые от мочи тапки, насаженные на черенки лопат. Это неважно... Неважна боль и неважен запах.

Шпрехт думает: "Ексель-моксель... А если б я тогда не заболел? Как бы я жил без нее?"

В конце апреля сорок