Портрет в коричневых тонах (ЛП)

Исабель Альенде Портрет в коричневых тонах роман

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ. 1862-1880

Я пришла в этот мир осенью 1880 года, во вторник, в доме моих дедушки и бабушки по материнской линии, в городе Сан-Франциско. В то время как где-то внутри этого, похожего на лабиринт, деревянного дома задыхалась и тужилась моя мать, и её героические кости и сердце тщились дать мне дорогу в мир, на улице кипела дикая жизнь китайского квартала, пропитанного въевшимся ароматом экзотической кухни, характерным ему шумным потоком орущих диалектов и неисчерпаемой толпой напоминающих пчёл людей, туда-сюда снующих в спешке. Я родилась на рассвете, но в Чайна-тауне часы не подчинялись правилам, хотя в это время уже начал работать рынок, состоящий из двуколок транспорт, а грустный лай собак в своих клетках свидетельствовал об ожидании поварского ножа. Чтобы узнать подробности моего рождения я пришла в сознание достаточно поздно, но было бы куда хуже и вовсе их не раскрыть. Иначе они канули бы в Лету, где уж точно потерялись бы навсегда. В моей семье есть ещё столько тайн, что, возможно, и у меня не хватит времени окончательно разъяснить их все: ведь правда так мимолётна и омыта дождевыми потоками. Мои дедушка и бабушка по материнской линии приняли меня несколько потрясённые – несмотря на то, что согласно некоторым свидетелям я была ужасным ребёнком – и положили меня матери на грудь, где я, скорченная, и оставалась всего лишь несколько минут, кстати, единственных, что мне удалось побыть с ней. Потом мой дядя Лаки обдал моё лицо своим дыханием и таким способом передал удачу. Намерение было благородным, а метод безошибочным; ведь, по крайней мере, в течение первых тридцати лет моей жизни всё у меня складывалось благополучно. Но, осторожнее, мне всё-таки не следует забегать вперёд. Это длинная история, и начинается она за многие годы до моего рождения; чтобы рассказать её, требуется терпение и ещё больше терпения, чтобы выслушать всё это до конца. Если по дороге и потеряется нить повествования, отчаиваться не нужно, потому что ручаемся – всё станет на свои места несколькими страницами далее. Так как нам необходимо начать с какой-то даты, возьмём за точку отсчёта 1862 год и скажем на авось, что история начинается с мебели невероятных габаритов.

Кровать Паулины дель Валье была заказана во Флоренции через год после коронации Виктора Эммануила. Тогда новое королевство Италии всё ещё потрясало эхо орудий эпохи Гарибальди. Так вот, эта кровать пересекла море в разобранном состоянии на генуэзском лайнере, сошла на берег в Нью-Йорке посреди кровавой стачки и была перевезена на одном из пароходов судовой компании моих бабушки и дедушки со стороны отца, четы Родригес де Санта Круз, жителей-чилийцев Соединённых Штатов Америки. Капитану Джону Соммерсу удалось получить ящики, отмеченные лишь одним итальянским словом: наяды. Этот крепкого телосложения моряк-англичанин, от которого только и осталось, что полинявший портрет и кожаный баул, сильно потрепанный нескончаемыми морскими путешествиями и полный любопытных рукописей, был моим прадедом. О чём я узнала совсем недавно, когда моё прошлое наконец-то начало проясняться после некой, длившейся многие годы, таинственности. Я не была знакома с Джоном Соммерсом, отцом Элизы Соммерс, моей бабушки по материнской стороне, однако ж, именно от него я унаследовала определённую склонность к бродяжничеству. Этому моряку, человеку, олицетворявшему собой горизонт и соль, выпало задание провезти флорентийскую кровать в трюме своего корабля до противоположного края американского континента. По пути ему пришлось отбиться от различных осад американцев и нападений их союзников, достичь австралийских границ Атлантического океана, пересечь спорные воды Магелланова пролива, войти в Тихий океан, затем ещё и ненадолго задерживаться в нескольких южноамериканских портах. Также было необходимо держать нос корабля по направлению к северу Калифорнии, издревле богатой золотом земле. У молодого человека были точные распоряжения, согласно которым следовало открыть ящики на пристани в Сан-Франциско и понаблюдать за плотником на борту. Тот в свою очередь, словно головоломку, собирал все детали, опасаясь сделать где-либо зазубрину на резьбе, поверх набрасывал матрац и вышитое рубиновым цветом одеяло, укладывал громоздкую мебель в повозку с тем, чтобы степенно отправить ту в центр города. Кучеру пришлось дважды вернуться на Площадь собрания и ещё дважды позвонить в колокольчик под балконом любовницы моего деда, прежде чем оставить багаж в конечном пункте, находящимся в доме Паулины дель Валье. Нужно было осуществить подобный подвиг в самую гражданскую войну, когда американские армии и союзные войска полностью были истреблены на юге страны, и у всех разом пропало настроение шутить и тем более развлекаться звоном колокольчиков. Джон Соммерс сообщил необходимые распоряжения, пересыпая последние проклятиями, потому что за месяцы настоящего мореплавания эта кровать стала олицетворять собой то, что он более всего ненавидел в работе, а именно: капризы своей хозяйки Паулины дель Валье. Увидев кровать на повозке, молодой человек вздохнул и решил, что вот она, последняя вещь, которую он делает ради неё; ведь уже двенадцать лет, как тот беспрекословно исполняет распоряжения этой женщины, вследствие которых терпение молодого человека было на пределе. Мебель пребывала всё ещё нетронутой и представляла собой некоего тяжелого динозавра из многоцветной древесины, в изголовье которой господствовал бог Нептун в окружении в виде нижнего рельефа пенистых волн и подводных созданий, а в ногах между тем весело играли друг с другом дельфины и сирены. В считанные часы половина города Сан-Франциско могла оценить то олимпийское ложе; однако ж, обожаемая моего деда, кому и было посвящено всё зрелище, куда-то спряталась, в то время как повозка вновь и вновь проезжала мимо, звоня своими колокольчиками.

- Моё торжество долго не длилось, - призналась мне Паулина много лет спустя, когда я настаивала на том, чтобы сфотографировать кровать и узнать подробности. – В конечном счёте, шутка вернулась ко мне же. Я думала, что таким способом подсмеивались над Фелисиано, а оказалось, то делали надо мной. Я плохо судила о людях. Кому бы пришло в голову вообразить себе подобное лицемерие? В эту пору Сан-Франциско представлял собой некое напоминавшее улей сборище коррумпированных политиков, бандитов и ведущих дурную жизнь женщин.

- Соперничество было им совсем не по духу, - намекнула я.

- Нет же. Ожидалось, что женщины сберегут репутацию своих мужей, какими бы презренными те ни были.

- Ваш муж не был презренным, - парировала я ей.

- Конечно, не был, но всё же делал глупости. В любом случае, я нисколько не раскаиваюсь насчёт этой знаменитой кровати, ведь я спала на ней целых сорок лет.

- Что предпринял ваш муж, обнаружив недоимку?

- На это он сказал, что пока страна разорялась в гражданской войне, я покупал мебель у Калигулы. И, конечно же, отрекся от всего. Никто, пусть и с одной извилиной, не допустит какой бы то ни было неверности, даже если человека застигнут прямо в кровати среди простыней.

- Он это говорит исходя из собственного опыта?

- Если бы только так и было, Аврора! – возразила Паулина дель Валье без колебаний.

На первой, сделанной для неё фотографии, когда мне было всего тринадцать лет, Паулина запечатлена в своей мифологической кровати. Со снимка смотрела женщина, одетая в кружевную ночную сорочку и украшенная драгоценностями, весящими где-то с полкило и поддерживаемая вышитыми атласными подушками. Такой я видела её не раз, и такой же мне бы хотелось увидеть её и после смерти, хотя эта женщина желала сойти в могилу, следуя печальному обычаю кармелиток, заключавшемуся в регулярном исполнении месс в течение последующих нескольких лет за упокой её души. «Я и так уже устроила в жизни столько скандалов, что пора бы и стать скромнее», - таковым было её объяснение, когда сама сошла в зимнюю меланхолию последних времён. Осознав свою близкую кончину, она не на шутку испугалась. И заставила отправить кровать в подвал, а на её месте установить некое деревянное возвышение с матрацом на конской гриве, чтобы после порядочного мотовства смочь умереть без всякой роскоши. А затем и посмотреть, сделает ли кляксу святой Педро и начнёт ли заново составлять книгу грехов, как не раз то говорила сама. Испуг, однако, не очень-то и помог ей избавиться от основных благ жизни, и вплоть до последнего вздоха женщина держала в руках вожжи своей финансовой империи, весьма сократившейся к тому времени. От отваги юношеских лет мало что осталось к концу жизни, и даже ирония, и та куда-то окончательно исчезла, но, несмотря на это, моя бабушка придумала свою собственную легенду, и никакой матрац на конской гриве и тем более обычай кармелиток не смогли бы помешать ей. Флорентийская кровать, привившая вкус к долгим прогулкам по самым главным улицам, которыми женщина изводила собственного мужа, была одним из её славных моментов в жизни. В эту пору вся семья жила в Сан-Франциско под изменённой фамилией – Кросс - потому что ни один североамериканец не мог произнести благозвучную Родригес де Санта Круз и дель Валье, что было крайне жаль, ведь в её исконном звучании слышались древние отголоски самой Инквизиции. Все члены семьи только что переехали в район Ноб Хилл, где построили себе бессмысленный особняк, ставший одним из самых богатых в городе, который, в сущности, оказался бредовым результатом работы нескольких соперничающих между собой нанятых архитекторов, причём с каждыми двумя из трёх приходилось тут же прощаться. Семья сколотила себе капитал не на золотой лихорадке 1849 года, как к тому стремился Фелисиано, а сделала то благодаря чудесному предпринимательскому инстинкту его жены, которой пришло в голову перевозить свежие продукты из Чили в Калифорнию, упакованными в устланную льдами с Атлантики ёмкость. В ту непонятную, лишённую элементарного порядка, эпоху один персик стоил целую унцию золота, и она сумела-таки извлечь собственную выгоду из подобных обстоятельств. Инициатива всё упрочивалась, и вскоре у семьи уже было немало судов, ходящих по маршруту Вальпараисо-Сан-Франциско. Они возвращались порожними лишь первый год, а затем не иначе как гружёнными американской мукóй. Из-за этого некоторые чилийские земледельцы разорились окончательно, включая и отца Паулины, наводящего ужас на любого человека Августина дель Валье, у кого зачервивела вся пшеница в винных погребах, потому как тот уже был не в силах конкурировать с поставляемой американцами белейшей мукой. От гнева стала шалить и печень. Под конец золотой лихорадки великое множество искателей приключений возвращались к своим истокам куда более бедными, нежели покидали последние, после того как в погоне за мечтой ещё потеряли своё здоровье и чуть ли не саму душу, однако ж, Паулина с Фелисиано уже тогда сколотили собственный капитал. Так они пробились в высший слой общества города Сан-Франциско, несмотря на непреодолимое препятствие, заключающееся в присущем им испанском акценте. «В Калифорнии живут вновь разбогатевшие люди и далеко не высокого происхождения, а вот наше генеалогическое древо, напротив, восходит к войскам-крестоносцам», - вот что тогда проговорила сквозь зубы Паулина, перед тем как признать себя побеждённой и вернуться в Чили. Тем не менее, у них не было каких-то благородных титулов, равно как и счетов в различных банках, единственной вещи, что могла бы им открыть все двери, взамен чего располагали лишь обаянием Фелисиано, который заводил друзей среди самых влиятельных жителей города. И напротив, оказалось довольно трудным подавить порывы своей жены, роскошной женщины, однако ж, дурно общавшейся с окружающими, непочтительной и несколько торопливой. Здесь надо сказать вот что: на первых порах Паулину вдохновляла смесь очарования и страха, какую та и чувствовала перед мексиканской гитарой, и лишь узнав последнюю лучше, открыла в себе нотки сентиментальности. В 1862 году она подтолкнула мужа к руководству торговым предприятием, связанным с межконтинентальными железнодорожными перевозками, благодаря чему, впрочем, оба определённо разбогатели.