Иду над океаном

Удивительное чувство испытала Светлана на аэродроме. Свистели за стеклянно-бетонными стенами огромные сине-белые лайнеры, почти беспрерывно звучал голос диктора. Самолеты взлетали и садились, тысячи людей входили и выходили, отправлялись на посадку и нескончаемыми вереницами тянулись с бетонного поля аэродрома, которому за громадными, с какими-то свинцовыми блестками стеклами не было конца. И они ничего не знали друг о друге и, встретясь на мгновение, расходились, чтобы не встретиться, может быть, никогда. И эта затерянность среди огромного множества людей как-то особенно сблизила ее с отцом. И она все время видела его и следила за ним не только взглядом, а всем своим существом, когда он двигался по огромному залу, когда ходил к газетному киоску. И она знала, что то же самое испытывает и он. Может быть, только здесь, в аэропорту, ни разу ее души не коснулась горечь и грусть, и она не подумала здесь ни разу, почему жизнь устроена так, что они не вместе, что через некоторое, уже очень малое время он улетит, и опять из живого человека — близкого и необходимого, чего прежде она никогда не предполагала, превратится в понятие — отец. Но где-то на самом дне души ее было ощущение, что в этом ее понимании отца немалая доля и Барышева. Это ведь аэродром. Пусть Барышев летает на военных самолетах, но небо уже коснулось ее, она уже к нему причастна. И предчувствие чего-то важного и большого, что должно произойти с нею, волновало ее, заставляло сердце биться медленно и четко.

Отец вынул руку из кармана плаща, посмотрел на часы.

— Знаешь, — сказал он, — у нас еще два часа. Мы можем позавтракать.

У него была странная манера: говоря даже какие-то не очень важные слова, он смотрел своими строгими темными глазами из-под обреза век, и эти неважные слова становились важными и полными значения, которое хотелось узнать и которое волновало и тревожило ее. Может быть, он разговаривал так только с ней?

Светлана грустно усмехнулась про себя: она ни разу в жизни еще не видела, как он говорит с иными людьми, и не ответила ему. Тогда он снова посмотрел на нее и сказал:

— Если не хочешь есть, мы просто выпьем кофе или чего-нибудь еще. Я ведь уезжаю надолго.

Когда они поднялись наверх в огромный, под стать аэровокзалу, ресторан, где даже в такой необычный для ресторана час они с трудом нашли свободный столик, и, когда сели и отец попросил себе кофе и ветчину с горошком, а для нее — тоже кофе и слойки, когда официантка, тоненькая и стремительная, как самолетик в высоком небе, отошла, отец вдруг сказал:

— Я не хочу ничего объяснять тебе. И не хочу наговаривать ни на маму, ни на себя. Что случилось, то случилось. Мы любили друг друга. Я иногда очень хочу увидеть ее… Но у меня теперь очень интересная работа. И все эти годы, что я там, я испытываю необыкновенное чувство свободы. Вот, брат, понимаешь как.

Он замолчал. А глаз своих все не отводил от Светкиного лица. И Светлане показалось, что он бледен более обычного. Но, может быть, это ей показалось, потому что их крошечный столик, который, если двоим положить на него руки, будет занят весь, стоял возле самого уходящего к потолку окна. Оно тянулось снизу, с первого этажа — от самого бетона, и громадные стеклянные панели его удерживались редким и тонким переплетением холодно блестевшей стали.

— Ты думаешь, вечная мерзлота — это просто никогда не оттаивающая земля? И лед? Это целый мир. Там происходят колоссальные процессы… И я помню, что ты не знаешь этого. Но я не о том… я не о том… Кроме тебя, у меня детей нет. А это значит, что у меня нет никого, кроме тебя.

И долго сдерживаемые горькая теплота и волнение вдруг перехлестнули ей горло. Она опустила глаза на свои руки, плотно прижатые ладонями к скатерти.

Говорил ли он еще что-нибудь — Светлана не знала. И эти слезы, первые в ее взрослой жизни слезы, оглушили ее. Когда она вновь нашла в себе силы посмотреть на отца, он уже молчал. И у него был такой вид, словно оборвал себя на полуслове. Глаза его, и без того запавшие глубоко, казалось, смотрели прямо из глубины души. Это длилось всего лишь мгновение.

Но когда толпа улетавших этим рейсом унесла отца, когда лайнер, прокатив по бесконечному серому бетону аэродрома грохот своих турбин, ушел в небо, унося человека, которого прежде не было в ее жизни, а теперь он появился, Светлана поняла, что будет помнить до скончания века своего этот его последний взгляд. Так и останется он в ее памяти, что бы потом ни случилось.

И вот теперь его письмо.

Когда Светлана дочитала до этого места, она вспомнила, как ходила вместе с матерью по ночной дождливой Москве и как ее поразила перемена, происшедшая в ней, — сколько было в ней свежести, силы, женственности, каких она прежде не замечала. И потом долго, да, пожалуй, и по сей день в матери не иссякало это. И было странно и волнующе видеть это в ней.

А дальше отец писал:

И если при прочтении первых строчек этого строго написанного твердой рукой письма слезы навернулись на глаза Светланы, то теперь взрослая, серьезная тревога охватила ее. Она стояла на лестничном марше, прижимая локтем к себе целую кипу корреспонденции, и не опускала руки с письмом. Она мало что поняла из этих строчек. И неприязнь к бабушке, к ее манере жить, говорить, вмешиваться во все и пытаться всеми и всем руководить не представлялись ей такими серьезными. Бабушка и бабушка — у многих есть бабушки. И все они разные. И первое, о чем она подумала, было то, что ему, отцу, очень трудно. Трудно и тяжело, и не вообще, а именно сейчас, вот в эти минуты, когда она стоит на ступеньке, чувствуя спиной через тоненький свитерок холод каменной стены, за десять тысяч верст от него, почти на другой половине земного шара.