Иду над океаном

Она не могла читать дальше. Бабушка открыла ей дверь. Так получилось, что Светка забыла снять с гвоздика ключ от квартиры. Взяла только маленький ключик от почтового ящика. И пришлось стучать.

— Конечно, — сказала бабушка. — Ты не подумала, что я работаю, сосредоточилась и лучше было бы меня не отвлекать.

— Прости, я забыла ключ, — сказала Светлана машинально.

Бабушка смерила ее взглядом, увидела стиснутое в руке письмо. Насторожилась. Взяла у Светланы то, что она принесла. И уже с порога своей комнаты спросила:

— Ну, что пишет наш бравый капитан?

— Во-первых, не наш. Во-вторых, не бравый, — вдруг ответила Светка осевшим от обиды и волнения голосом. — И в-третьих, это письмо не от него. Это письмо от отца.

Движение, шелест газет в бабушкиной комнате прекратились. Потом возникли снова, и потом бабушка вышла в гостиную.

— Позволено будет узнать, что же пишет он? — она спросила тоном, где слово «он» начиналось с большой буквы.

Светка пожала плечами и ушла к себе.

Ушла, и все, и ни гугу. Бабушка некоторое время старалась быть в пределах слышимости — ходила по квартире, громко двигала кресло, спрашивала о чем-то громко, через все пятьдесят шесть квадратных метров. Светлана так и не отозвалась. Нет, не слова отца подействовали на нее. Она не то чтобы не придала значения, нет, она просто еще никак не могла связать их с конкретным, таким знакомым человеком. Понимала только одно и думала только об одном: трудно ему там, трудно не оттого, что это Север, что это далеко и что холодно там. А от чего-то иного тяжело отцу, и душа у него не спокойна. И как же она жалела, что так мало знает о нем, о его жизни, о его работе. И сознание этого рождало чувство беспомощности. Но она не читала письма дальше, хотя оставалось еще больше половины — берегла до какой-то минуты, словно собиралась нырнуть в Москву-реку летом: и страстно хочется, и тянешь-тянешь — отдаляешь заветное мгновение. А может быть, душу свою оберегала от еще большего, чем то, что уже приняла в нее.

На улице шел снег. Звенел едва уловимо воздух. И множество голубей тяжело, словно их крылья увязали в этом снегу, ворочались в небе над крышей собора со старыми, мертвыми окнами.

Но, как ни странно, это описание Севера в отцовском письме не успокоило Светлану. Каким-то особенным, чисто женским чутьем она только еще более утвердилась в своей тревоге…

А потом снег перестал идти. Хотя небо еще оставалось серым и на всем его пространстве, которое можно было видеть за крышами, за сквозным лесом из телевизионных антенн, не прорезалось ни полоски чистого — вечер сегодняшний обещал на завтра хорошую погоду. Можно было предугадать, что утро грянет солнцем, и все это растает, потечет, закапает, зазвенит…

Светлану ждали в общежитии, девчонки собирались ехать на первый снег — в Химки. Ждал и Олег, который, насколько Светлана помнила себя, был всегда. Но она осталась со своей тоской и тревогой, со своим смутным ощущением какого-то непонятного еще ей единства отца и Барышева. И она не знала даже, о ком больше думает, и в мыслях своих не разделяла двух этих мужчин. Она знала себя. Знала и потому боялась, что может наделать глупостей.

Мать целый день была со своим десятым классом. Культпоход там у них или что-то еще. Но пора было уже ей вернуться. А смятение Светланы усиливалось — от бессилия, от одиночества, еще от чего-то такого, что было очень похоже на чувство собственной виноватости. Она металась по комнате, не выходя в гостиную, не ходила обедать. Бабушке пришлось самой себе накрывать на стол: она ела сердито, не выпуская из рук корректуры, и в открытую дверь Светлана видела ее. Но не вышла.

Двенадцать часов полета… Декабрев — отец Светланы — вспомнил, как летел туда, куда летел сегодня, почти трое суток. Конечно, незнакомая дорога всегда кажется длинней, чем она есть на самом деле. Их было двадцать два пассажира и одна стюардесса — очень русская девушка с длиннющей, пушистой, как лисий хвост, косой и с серыми просторными и медленными глазами. И, как всегда в дальней дороге, после второго или третьего приземления все перезнакомились, стали одной семьей и уже делили весь воздушный мир на «наши» и «не наши». Следом, буквально в получасе лета, шел другой Ил-14 — тем же рейсом и тем же маршрутом. Но это уже были «не наши». И пассажиры там какие-то не такие, и экипаж не настолько располагал к себе, и стюардесса там была и надменна, и холодна — с ледком в глазах. Все это ощущалось особенно остро, когда та машина садилась следом, и в ресторан аэровокзала, где уже сидели «наши», входили те…

Ему особенно запомнился один из пассажиров, высокий и тонкий парень. Его даже трудно было назвать парнем — молодой человек, и только. Костюм и нейлоновая рубашка с запонками из агата и с бриллиантовой заколкой на галстуке. Узкое лицо и узкие кисти рук. С салфеткой за воротником, он ел яйца всмятку и пил коньяк, поднося узенькую рюмочку к тонким губам, и в его белых пальцах и коньяк терял свой горячий пронзительный цвет.

Прошло много лет после того полета, и много раз он летал и этим и другими маршрутами, но из памяти все не выходил этот человек. Словно наваждение какое-то. А летел он, отец Светланы, — тогда уже отец — почти без копейки денег: все отдал, оставил дома — горько, с маху решась раз и навсегда… И за его плечами уже были и любовь, и тоска, и война — с грохотом танка, с дрожью рычагов и педалей фрикциона, с гарью и кровью. И институт. И еще одна странность была у него, отца Светланы — Дмитрия Софроновича Декабрева, — в воспоминаниях своих о давнем и недавнем прошлом он никак не мог расставить в хронологическом порядке — войну, любовь, женитьбу, рождение дочери, институт свой. Словно все это происходило сразу, может быть, такое ощущение было у него оттого, что все это он мог только условно считать минувшим, прошлым, что ли, а на самом деле — он и сейчас жил в том времени. А тем более тогда, в первом своем перелете через всю заснеженную Россию. Растерянное, смятое всем происшедшим с ними лицо жены возникало в его воображении ни с того ни с сего на фоне заснеженного поля перед Вислой — на фоне беззвучных (потому что звук помнить нельзя, а если можно, то — только во сне) взрывов — видимых ему через смотровой триплекс его тридцатьчетверки. И он тогда не мог отделаться от ощущения, что его тридцатьчетверка осталась на краю взлетного поля Шереметьева, возле самого бетона.

А может быть, такое странное отношение к прошлому было в нем оттого, что он полно и плотно прожил все, что отпустила ему его судьба. И порой ему казалось, что женщину, которая стала его женой, он полюбил еще задолго до того, как встретил ее — слабое, милое создание с огромными глазами — у большого зала консерватории имени Чайковского, спрашивающее, «нет ли лишнего билетика». Десять суток отпуска отвалил ему — единственному оставшемуся в живых члену экипажа танка «208» — за вдавленную в мерзлую землю противотанковую батарею немцев лично командир бригады. Комбриг, может быть, и не расщедрился бы так, но батарея мешала здорово. И последним своим выстрелом одна из пушек этой батареи — перед тем как скрипнуть ей под тяжестью 208-й, ахнула снарядом под самую башню над его головой. И когда комбриг поздравлял его с удачей и «отваливал» эти десять суток без дороги, он не слышал его и видел плоховато: комбриг и окружавшие его офицеры в глазах Декабрева дрожали, как дрожит и прыгает изображение в телевизоре, если не настроена строчная развертка.