Трудный переход

— Эгоист ты, дядя, — сказала Парфёнову случившаяся тут Палага.

Она пришла на Штурмовой участок посмотреть, как строятся бараки. Ей сказали, что один барак будет не общий, как обычно, а разделён перегородками на небольшие комнаты. Но этот барак, оказывается, ещё не начинали строить.

С Палагой был Демьян Лопатин. Забайкалец и летом носил свою лохматую папаху. Он работал теперь со сплавщиками на берегу Имана. Там стояли палатки, Демьян жил в одной из них. Сплавщики чистили обмелевшее русло реки от коряг и сучьев, натащенных во время половодья. Палага иногда там бывала. Да и сейчас, если правду говорить, не осмотр бараков привёл её сюда. Просто они гуляли с Демьяном по весенней тайге и по пути зашли на Штурмовой участок.

— Ты же и сам будешь жить в этом бараке, — продолжала Палага, смотря на бородатого мужика. — А ругаешься!

— На что мне тут? — гудел Тереха. — У меня в другом месте дом есть.

— Паря, здесь вон какая красота, а ты недоволен, — сказал и Демьян.

— Красота-а! — заругался Тереха. — На штурме-то работали, а ведь денег-то нам за это не дадут! Вот тебе и красота!

— Как не дадут? — удивился Демьян, но в глазах его так и играли чёртики. Он-то отлично помнил, как старался Тереха на штурме, как кричал он, чтобы трактористы подвозили ему побольше лесу.

— Верно, засчитали в конторе всю работу как субботник, значит бесплатно, — сказал Егор. — Профсоюз постановил.

— Профсоюз! — ругался Тереха. — Чего-то я не видел этого профсоюза на штурме, не было его там. Брёвна-то ворочать!

Никита Шестов, затёсывая топором боковины, похохатывал:

— Ничего, дядя Терентий, всё равно принесёшь деньжищ на Мишкину свадьбу. Сын у него жених, — объяснял Никита Демьяну и Палаге.

— Да уж принесёшь! — отмахивался Тереха.

Егор и Влас подтаскивали брёвна. Старшим над сибиряками был поставлен Епифан Дрёма, и они немало дивились, как ловко он орудовал топором. Епифану искалечило правую руку на войне, врачи предлагали отрезать, но он не согласился. Сейчас ладонь у него была совершенно изуродована — измята и раздавлена. Лишь от кисти к локтю и дальше рука была нормальной — толстой, широкой, белой, покрытой золотистым пушком. Епифан надевал на локоть искалеченной правой руки круглый ремень — гужик, закладывал за него топорище, подтягивал вторым и наконец третьим ремнём. Топор плотно прилегал к руке. Короткими точными взмахами Епифан шёл вдоль бревна, сгоняя корьё, стёсывая бока, зарубая лапы. "Как машина", — думал Егор, дивясь силе и спокойствию мастерового человека. Семья у Епифана была большая — две девчонки и два парня-подростка, пятый ходил на кривых ножках под стол, а шестой качался в зыбке. Жена Епифана, востроносая, суетливая, говорила и кричала без умолку, бегала без устали. Если сибиряки улавливали общий смысл Епифановых размеренных речей, а впоследствии достаточно привыкли к его украинскому говору, то жену плотника, с её быстрым говорком, они решительно отказывались понимать: слова казались им незнакомыми, что бы ни кричала им Оксана, они стояли истуканами.

— Вот стреляет, — посмеивался Никита. — Как пулемёт. Вишь, сколь ребятишек-то она ему настреляла.

Длинный жилой барак стоял в ряду двух таких же, но пока пустых, на пригорке; четвёртый строился. На Штурмовом участке возникал новый лесорубческий посёлок, и первыми жителями его пока оставались Епифан с семьёй и сибиряки. У жилого барака, с тремя широкими окнами в стене, обращённой к солнцу, было два крыльца с боков; двери открывались прямо на улицу. Епифан, почёсывая затылок, сговаривал сибиряков помочь ему поставить сени. На долю украинца приходилось одно окно в комнате, отгороженной от большей части барака дощатой перегородкой. Там и жила семья Епифана, проводя большую часть времени вокруг барака, на огороде, в лесу. А лес был в пяти шагах — таращился кустами, поднимался высоко вверх громадными деревьями. Ещё выше, к самым облакам, возносились в отдалении горы, и тайга, ещё мало тронутая человеком, молчаливо смотрела на огоньки в жилище первых насельников. Ребятишки Епифана крутились на постройке — собирали на топливо подсохшую щепу. Девчонки — старшие в большой семье — возились с матерью на огороде, разбитом тут же, у барака, и вскопанном руками старательной Оксаны. Влас Милованов в свободное время оказывал жене Епифана мелкие услуги — выносил пойло корове, вскапывал грядки — и получал за это кое-что из съестного. Случалось, что ему доставалась даже кружка молока.

Никита завидовал Епифану, который, по его мнению, хорошо тут устроился.

— Тоже нашёл чему завидовать! — усмехался Тереха.

— А что? — говорил Никита. — Привезти сюда семью. Дом, огород, корова. Живи — не хочу.

— Поди-ка ещё и начальником тут станешь?

— И стану! — подзадоривал Парфёнова Никита. — Начальники-то теперь из нашего же брата.

— Ну, ну, — молвил Тереха. — Валяй.

Однажды днём на Штурмовой участок приехал Трухин. Барак уже заканчивался постройкой; сибиряки под руководством Епифана Дрёмы настлали потолок и возводили стропила. Трухин привязал коня к дереву, поздоровался, обошёл барак со всех сторон, притаптывая ногами высоко разросшуюся траву, пощёлкивая по мягкому сапогу плёткой, надетой на кисть руки. В зелёной фуражке, в чёрном пиджаке и синих галифе, он чем-то неожиданно напомнил Егору убитого в Крутихе Мотылькова. Веретенников следил за тем, как Трухин осматривал барак. "Вот и поговорю с ним нынче", — решил он.

— Поднимай! — кричал Тереха. — Чего стали?

Вчетвером сибиряки тянули бревно наверх. Трухин залюбовался Терехой. А тот, обхватив комель и упёршись ногами, вдруг поднатужился и бросил бревно на настил потолка.

"Силён. Удал", — думал о Парфёнове Трухин.

— Тёсу, хозяин, давай, — вытирая потный лоб, сказал Никита. — На крышу…

— Тёс будет, — ответил Трухин. — Завтра подвезут. А сейчас пока отдохните.

Сибиряки прекратили работу. Егор подошёл к Трухину. Степан Игнатьевич, не один раз уже встречаясь с крутихинцами, невольно выделил среди них Веретенникова, который казался ему чем-то взбудораженным и недовольным. Никита и Влас были с первого взгляда ясны: это вчерашние батраки. Понятен и бубнящий бородатый мужик Тереха. По тому, как настойчиво Парфёнов добивался узнать, нельзя ли жить в единоличности, Трухин ещё на лесобирже понял, что мужик этот один из тех, которые не захотели вступать в колхоз и убежали из дому. "Немало нынче и таких, — размышлял он. — Затронули мы в деревне самый главный корень, а без этого ничего бы и не сделали. Да только плохо, что обидели кое-где середняка". Не из таких ли обиженных Веретенников? И если это так, то как он понимает своё положение сейчас? Три или четыре раза перебрасывался Трухин с ним словами — на лесобирже, в бараке, на лесоучастке, во время штурма на реке. Но это были всего лишь обращения начальника к рабочему. "По душам" не поговорили.

Степан Игнатьевич с интересом посмотрел на подошедшего Веретенникова. При первой же встрече на лесобирже Трухин показался Веретенникову необыкновенным "начальником"; начальников он уже стал отличать среди других людей по повышенному тону, часто недовольному виду и той особой распорядительности, от которой новый человек поначалу теряется, а привычный спокойно делает своё дело, зная, что "так полагается": кто-нибудь должен же распоряжаться! А этот, читая статью Сталина, сам объяснял, как устоял за справедливость" и даже пострадал от перегибщиков. Может, он из тех коммунистов, которые имеют мнение, что с колхозами надо погодить? Веретенников о таких коммунистах слыхал. Однако для разговора с Трухиным всё не представлялось случая. Потом он стал думать, что Трухин на людях-то, пожалуй, и не станет его слушать. "Надо его наедине поймать", — решил Егор. Весьма возможно, что он и на этот раз не подошёл бы к Трухину, если бы не одно обстоятельство, которое его заставило: земля. Что станет с его землёй в Крутихе? Впервые тревожная мысль о земле пришла ему в голову не тогда, когда Тереха спрашивал о ней Трухина на лесобирже, а позднее, когда Веретенников сидел на собрании в Кедровке. После собрания он даже сон видел, как Ефим Полозков на его пашне сеял. Хотя и не сильно завидные пашни у Егора, да они свои — вот в чём вся штука! Егор помнил, как ещё дед его, Кирилл Веретенников, говорил, обращаясь к отцу Егора — Матвею: "Ты, слышь, Матвейка, земельку-то береги, хоть по четверти в год прибавляй к пашне — с хлебцем будешь!"