Избранные произведения

говорил.

– А нужно не тысячу раз говорить, а засадить суток на трое,

вот они тогда скорее вспомнят. А то ты разговариваешь с ними,

словно они тебе приятели. У тебя – все приятели, кто под руку

ни подвернись.

Хозяйка говорила это с усталым выражением, разматывая

платки и снимая шубку, которую муж заботливо взял и повесил

в маленькой передней на вешалку.

Ее раздраженный вид, неизвестно к чему относившийся,– то

ли к неисправным мужикам, то ли еще к чему,– сразу

подействовал так, что и у Василия и у Петра пропала свобода

движений. И когда ее громкий раздраженный голос на минуту

замолкал, в комнате водворялось молчание.

А тут она посмотрела на чистый, только что вымытый к

празднику пол и крикнула:

– Это что тут? Кто это навозил сюда грязи? – Но, взглянув на

башмаки Петра, она сейчас же замолчала.

А Петр, всего несколько минут назад говоривший, что ему

теперь все равно, что о нем люди думают, взглянув на свои

356

башмаки и на грязные следы их около стола, где он вчера

вечером сидел за чаем, покраснел во всю щеку.

– Ой как спину разломило! – сказала хозяйка, видимо,

нарочно сказав эту фразу с тем, чтобы перевести на другой

предмет свой раздраженный вид и заменить его усталым с

дороги.

Она пошла за перегородку, потом в кухню. И оттуда

послышался ее властный хозяйский голос:

– Что ж, у тебя рук нет? Как только хозяйка из дома, так вы

тут и городите черт ее что?

Василий ходил за ней, потирая руки, как будто он чувствовал

себя виноватым в ее усталости. А виноватым он себя чувствовал

потому, что она, наверное, скажет: «Вот ехала, думала побыть

вдвоем перед праздником, отдохнуть, а он тут приятелей каких-

то навел в рваных башмаках, которые весь пол выгваздали».

Когда Василий входил в комнату, он не находил, что сказать

Петру, и все только потирал руки и говорил:

– Вот эти мужики, сами же будут ломать лошадям ноги, а

чтобы поправить мостик, надо их силком заставлять.

Потом хозяйка прошла за перегородку в спальню и что-то

возилась там. Видно, что ей под руку попадались не те вещи,

какие нужно, и она в сердцах швыряла их.

Оба друга, чувствуя ее присутствие рядом с собой, не

находили, о чем говорить, и неловко молчали.

Василий чувствовал себя так, как будто он легкомысленно

зазвал приятеля, не подумал о жене и устроил ей лишнюю обузу.

Да еще пустился с ним в разговоры о высоких материях, даже

благодарил его. А теперь он ему вдруг показался таким

надоевшим, как будто он сам теперь не знал, о чем с ним

говорить и как его выжить. И показать это было нельзя, неловко.

Если бы он его сразу сухо принял, тогда бы тот в разговоры не

пустился и пол не испачкал. А теперь приходится делать сладкое

лицо на две стороны: жену успокаивать и ему вида не

показывать.

Его даже самого зло на себя брало, как он отрекомендовал

Петра жене: студент московского университета! Наша будущая

звезда! А из-за этой звезды придется пол другой раз, мыть.

Все это сразу разбило настроение и возможность простого

непосредственного отношения к своему другу. И Петр стал

вдруг казаться Василию каким-то блаженненьким: говорит о

357

звездах, о мирах там каких-то, а у самого башмаки худые да

рубашка с плеч валится.

А главное, что сам вчера распустил слюни, с уважением его

слушал.

– Василий, пойди сюда! – крикнул из спальни голос жены.

Василий почему-то на цыпочках пошел в спальню. И было

немножко смешно, как он в своих больших сапогах шел на

цыпочках. И почему на цыпочках? Что, жена была больна, что

ли, или спала?

Жена стояла в спальне около окна и при входе мужа не

оглянулась. Она теребила руками бахрому своей шали,

раздраженно обрывая ниточки и катая их между пальцами.

Потому что она не оглянулась, Василий еще больше

почувствовал себя виноватым.

– Что же, он у нас и на праздник останется? – спросила

хозяйка.

– Тише, пожалуйста, он услышит,– сказал испуганным

шепотом Василий.

И они стали сердитым шепотом говорить о Петре.

Она чувствовала себя несчастной и потому раздраженной от

присутствия постороннего человека, который ей ни на что не

нужен и никакой находки в своих худых башмаках не

представляет, а там еще приедут гости, и муж его будет всем

представлять:

«Студент московского университета. Наша звезда».

А не подумал о том, где его положить. Об этом жена думай.

И чем они больше говорили шепотом, тем больше раздражались

друг против друга.

Жена думала о том, что Василий нисколько не заботится о ее

покое и скоро первого встречного оборванца будет приглашать.

А Василий тоже уже начал раздражаться оттого, что он в своем

собственном доме не может пригласить, кого ему захочется.

Почему она водит к себе всяких приятельниц, и они трещат с

ней обо всякой ерунде, а он раз в пять лет встретил человека,

отошел с ним душой, подумал, поговорил по-человечески и

вдруг – боже мой – целый скандал!

– Приглашай, пожалуйста, сколько угодно, тебе никто не

запрещает, только выбирай для этого более подходящее время.

– Как же я могу выбирать подходящее время, что же я за ним

посылал, что ли! Человек на перепутье сам зашел.

– К тебе нынче один зайдет, завтра другой, конца нет!

358

– Да кто же уж это так ко мне заходит? что, у меня каждый

день, что ли, бывают? Что ты брешешь?

Василий чувствовал, что у него уже начинают дрожать руки

от разгорающейся злобы против жены, которая говорит

заведомую неправду. Но громко говорить и кричать было нельзя,

потому что за перегородкой был Петр, приходилось злые,

полные яда слова говорить только шепотом; от этого еще

больше закипало раздражение.

– Ты из-за чужого человека готов мне горло прорвать! –

почти крикнула жена.– Да на черта он мне нужен, пришел сюда,

а у меня вместо спокойствия только одно расстройство.

– А кто в этом виноват? – шептал злобным шепотом

Василий.– Что ты на людей кидаешься как собака. Взбесилась

совсем!

Тут и пошло. Жена упала на кровать лицом в подушки и

стала всхлипывать от обиды. Всегда этим кончалось. Сама

поднимет тон, раскричится, как торговка, черт бы ее побрал, а

потом распустит слюни.

В обычных случаях Василий, в это время почувствовав, что у

него в глазах темнеет от злобы, пускал что попало об пол и,

хлопнув дверью, уходил из дома. А теперь нельзя было так

сделать, потому что за перегородкой был Петр.

Ведь как было хорошо! Как мирно, по-дружески беседовали,

нет, влетела, как дьявол, и заварила кашу. Только и живешь

спокойно, пока вот с ней сидишь, а как чужой человек

показался, так все к черту и полетело.

И чем больше думал об этом, тем больше его разбирало зло,

и не было никакой жалости к жене, лежавшей на постели и

вздрагивавшей своими круглыми плечами. Так бы и двинул ее

по этим плечам-то, черт бы ее драл!

– Да мне, может быть, ее родственники ни на черта не

нужны, мне приятней поговорить с приятелем! Хоть у него

башмаки худые, а он на целую голову выше всех родственников,

потому что человек головой живет, а не брюхом,– думал он.

Раздражение еще больше увеличивалось оттого, что

неудобно было, оставивши гостя одного, препираться за

перегородкой. Да он еще все слышит небось.

А потом Василию пришла мысль, которая обыкновенно

приходила в этих случаях: он подумал о том, что жена хоть и

кричит и скандалы устраивает, но ведь жить-то ему с ней. Петр

этот пришел и ушел. А она навсегда с ним останется. И если он,

359

в самом деле, из-за чужого человека будет скандал устраивать,