Избранные произведения

– Собственное только то, что в кармане...– отозвался угрюмо

третий, все время молчавший мужик.– Трубу уволок, продал,

вот тогда она и в кармане.

– Да... мы тоже так-то смекали,– сказал высокий.– Лес

помещичий как начали валить да на короткие чурки кромсать,

управляющий нам и говорит: «Дураки, зачем же вы добро-то

портите, ведь все равно теперь ваше». А дураки знают что

делают: потом пришли отбирать это государственное, думали

дом заново построить из этого лесу, а там вместо лесу только

колчушки лежат,– стройся!

– Обмозговали.

– Иначе и нельзя. Ну, машины разобрали, за постройки

взялись. Все по бревнышку.

– Обстроились? – жадно спросил сидевший в санях и даже

отвернул мешавший слушать воротник армяка.

– Опять же на дрова! Чудак человек!

– Они те обстроят,– сказал молчаливый мужик.

– Сунулись было потом это государственное заводить, а у нас

чисто,– сказал высокий мужик и вдруг закричал, показывая

куда-то направо: – вон, вон, гляди!

Там, куда он указывал, виднелось ровное место, среди

которого в нанесенных сугробах торчали обгоревшие столбы.

– Это наше. Мы работали. Вон посередке, где кирпич

навален, тут дом был – огромадный!.. Потом приезжали из

центра; как, говорят, вам не совестно, мы бы, говорят, вам тут

народный дом могли устроить, лекции читать, али, говорят,

мастерские.

– А вы что же?

– Что ж,– говорим,– мы народ темный.

– Они устроят, а там с тебя меру картох,– сказал молчаливый.

– Это – первое дело. А вон в низочке столбы торчат,– это

паровая мельница была. А поближе сюда сад был десятин пять.

340

– Скажи на милость, обзаведение какое было! – сказал

мужичок, сидевший в санях.

– Страсть! Больше ста лет стояло, все обстраивалось.

– Долго ломали?

– Больше трех недель.

– Да... скорей и не справишься,– сказал мужичок в, платочке,

посмотрев на широкое снежное пространство, бывшее под

заводом, и покачав головой.

– Теперь-то многие схватились,– сказал опять высокий,– да

уж поздно: дома стоят не тронуты, а к ним стража приставлена.

Так ни с чем и остались. Только и есть, что по ночам таскают.

– Много не натаскаешь.

– Уж очень зло берет,– сказал мужичок в платочке,– стоят

окаянные в два этажа, да с балконами с разными. И добро бы

заняли чем-нибудь, на дело бы употребили, а то и этого нет:

приезжают теперь по воскресеньям, осматривают. А бревна

толстые в стенах!

– А что осматривают-то?

– А черт их знает. Подойдет к какому-нибудь стулу и

смотрит, потом округ стола начнет ходить, тоже смотрит.

– Тут спичку надо...– сказал угрюмо молчаливый.

– Известное дело, спичку. Вон мишенские подпалили,–

теперь бога благодарят, на этом месте огород развели. Нам

старики еще спервоначалу говорили: «Ох, попадете вы под

барщину!» Так оно и вышло. Лошадей было захватили с

барского двора, обрадовались, а они подводами очередными

замучили. Коров получили – их на мясо веди.

– Все в пользу государства?

– Все в пользу, пропади оно пропадом,– сказал мужичок в

платочке и высморкался через грядку.

– Нет, мы хорошо обернули.– сказал высокий,– приехали еще

один раз из самой Москвы и говорят: – Черти, оголтелые, что же

вы, говорят, все разгромили и сами голые сидите? Есть, говорят,

у вас соображение,– ведь самих себя грабите?

– Голые, да зато взять нечего,– сказал хромой.

– А как же... Вон, вон, опять наши места пошли! – закричал

высокий мужик, ткнув кнутовищем куда-то налево.– Тут

молочная прежде была, в Москву молоко отправляли, там –

завод стеклянный был.

– Ничего чтой-то не видать,– сказал мужик в платочке,

повернувшись всем туловищем в санях.

341

– Как нету ничего, так и не увидишь ничего,– сказал

высокий.

– Богатое обзаведение было?

– Страсть.

– А завод большой был?

– Пять недель ломали.

342

Порядок

Среди немногих пассажиров в вагоне ехал рабочий, который

перед каждой станцией просил сидевшего с ним на одной лавке

румяного студента посмотреть за вещами, а сам исчезал и после

второго звонка опять появлялся, на ходу утирая ребром ладони

рот.

– Это прямо сил никаких нет,– не берет, да и только,– сказал

он.

– Что не берет? – спросил студент.

– Не пьянею отчего-то. На каждой станции прикладываюсь,

и хоть бы что... Вот наказал бог!

– А разве хорошо, когда пьяный?

– Какой там – хорошо, когда все нутро выворачивает.

– А зачем же нужно-то?

– Да домой еду,– ответил рабочий.– Вот шесть гривен как не

бывало, а у меня в голове даже не шумит. Что ни рюмка – то

гривенник. Теперь уж бутылку начать придется, вот еще рубь

двадцать.

– Рад, что ли, что домой едешь? – спросил опять студент.

– Какой там – рад... жена больная лежит, а тут корову

покупать надо, денег нету. А ведь у нас народ какой... ежели ты,

скажем, человек работящий, хороший и все такое, а домой

приехал трезвый, тихо, спокойно, со станции пришел пешочком,

то тебе грош цена, никакого уважения, и смотреть на тебя никто

не хочет. А ежели ты нализался до положения, гостинцев кому

нужно и кому не нужно привез, да сам на извозчике приехал,

тебе – почет и всякое уважение.

– За что ж тут почет-то? – спросил студент.

– А вот спроси!.. Потому что темнота. Что глупей этого:

денег и так мало, жена больная, а тут извольте пить да потом

песни орать во все горло, как по деревне поедешь, да

сквернословить. Хорошо это или нет? Человек я тихий, водки не

люблю, безобразия тоже никакого не выношу, а что сделаешь?..

Все потому, что темнота окаянная.

– Что ж сделаешь – порядок,– сказал мужичок в новеньких

лапотках, сидевший напротив.

Поезд остановился у станции. Рабочий высунулся в окно и

посмотрел на платформу. Из вагона вылезали двое рабочих, оба

343

пьяные. Один поддерживал другого. Они тащили волоком свои

мешки по платформе и горланили песни.

– Вишь, вон,– сказал рабочий, кивнув в их сторону,– кому

везет... Они, может, и выпили-то всего на грош с половиной, а

шуму – не оберешься, от всех почтение: коли» пьяны, значит,

хорошо заработали. А тут вот два целковых ухлопаешь, а толку

нет.

– А может, напускают на себя? – сказал мужичок.

– Черт их знает! Может, и это. И отчего не берет, скажи,

пожалуйста? – сказал опять рабочий, пожав плечами.– Уж без

закуски пью, а все ничего толку. Только жгет нутро, пропади она

пропадом, а больше ничего. Мать честная, скоро слезать!..–

прибавил он.– Намедни приехал трезвый, и пошли разговоры...

К жене потом кумушки ее приходили и все расспрашивали, ай

меня с работы прогнали, ай я не люблю ее и бросать хочу. И

чего только ни наплели...

– Это, конечно,– сказал мужичок в лапотках,– всякому будет

думаться: домой с работы человек приехал и трезвый – что-

нибудь не так. Поди объясняй потом, а на тебя все будут

посматривать да про себя думать. Порядок не нами заведен – не

нами и кончится.

– Может, для компании, старина, со мной выпьешь, а то

одному уж очень противно, ей-богу. Главное дело, еще утро,

добрые люди только на работу поднимаются, а тут изволь...

– Это можно,– сказал мужичок.– Я с молодых лет тоже

плоховат на вино был, но с годами втянулся, теперь – ничего.

И он, запрокинув бороду вверх, стал, моргая и глядя в

потолок, пить из горлышка.

Рабочий смотрел на него, как смотрит врач, давший

больному микстуру.

– Ну, что? – спросил он, принимая бутылку.

Мужичок погладил живот и сказал:

– Взяло...

– Поди ж ты... На кого, значит, как... А у меня только и толку,