Избранные произведения

перильцами в сенцы.

352

– Кто там? – послышался недовольный мужской голос из

избы.

Дверь отворилась, и на пороге показался полный, высокий

человек в расстегнутом френче и сапогах. Он смотрел со света в

темноту сенец и не видел, кто перед ним.

– Васька! – крикнул студент,– чертушка! Узнаешь?

– Петя, Петрушка, голубчик, неужто ты?

Петр вошел в комнату, обставленную по-городски, со

стульями, столом между окон, покрытым скатертью, с геранью

на окнах.

Друзья обнялись и поцеловались.

– Ну-ка, дай посмотреть-то на тебя,– сказал Петр, взяв за

руки хозяина и повертывая его к свету.– Ну, брат, и растолстел!..

– Да, черт ее знает отчего брюхо растет,– сказал хозяин,

стягивая на животе обеими руками ремень.– Нет, ты-то, ты-то,

откуда тебя занесло?

– В университете ведь я! Первый Эм Ге У, понял?

– Черт ее что... Ну, дела. На ученого, значит, идешь.

– Ага! Полезли, брат, чумазые!

– Черт ее что... А как сюда-то попал?

– От родителей, можно сказать, сбежал. Учиться-то мне еще

через две недели, а уж мне очень нудно с ними стало. Сбежал

раньше сроку. Все попрекают меня, что деньги не зарабатываю.

Приехал на твою станцию, а тут меня старичок подвез.

– Да что ж ты не написал-то, тюря! Я б за тобой такую пару

выслал! Можно сказать, студент московского университета,

первого Эм Ге У, наша будущая звезда, а идет пешком.

– Ничего. Не в этом суть.

– Как же – ничего. Неловко. Ежели бы у меня не было, а то,

слава тебе господи,– сказал хозяин, поводя рукой кругом.

– Значит, доволен?

– Покуда некуда. Помнишь, Васька бесштанный, можно

сказать, а теперь Василий Федотыч. Часы стенные, стол

письменный... Погляди-ка, настоящий, из усадьбы.

И правда, вымытые чистые полы, новенькие дерюжечки,

часы, письменный стол, наколотые бумаги на проволочном,

загнутом кверху гвозде у окна,– все это показывало сытость и

довольство.

– Вот только растет брюхо, черт его знает отчего. Для

коммуниста как будто неловко,– сказал опять Василий.– Ну-ка,

353

Степанида, самовар там поставь! – крикнул он куда-то за

перегородку.– Жены нету дома, один нынче сижу.

– И жена есть?

– А как же, красавицу отхватил, вот завтра посмотришь. На

праздник к родным уехала, а через три дня у нас праздник. Сюда

все приедут. Это она у меня порядок наводит. Баба, можно

сказать, жох.

– Скажи, пожалуйста, как идет время,– сказал Василий, когда

они сидели за чаем, и он неумелой мужской рукой доливал

чайник, толстыми пальцами закрывал крышечку и наливал чай в

стаканы.– А какое было время! Героями, можно сказать, были! А

что ж, и правда, герои. Перекоп-то, ого!

И приятели стали вспоминать героические времена. Один

сидел в распахнутом на толстом животе френче, с круглым

подбородком и толстой шеей. Другой – в худых грязных

башмаках, с давно нечесанными волосами, с наивно-

восторженным лицом.

Но Василий все возвращался к своему теперешнему

благополучию, и ему хотелось, чтобы его друг лучше

почувствовал, как он хорошо теперь живет.

– Я, брат, и поставил себя здорово: председатель

райисполкома, прием, все как следует. Это у меня жена,– она

меня настрочила. Ты летом приехал бы посмотреть, как у нас

тут. Прямо – дача, можно сказать: цветник был около дома.

Петр, радостно улыбаясь, слушал друга. А потом, когда тот

все рассказал и про цветники и про прием, и ему уже нечего

было рассказывать, Петр стал говорить о себе.

– Да, вот, брат, какая это штука,– наука! – сказал он,–

захватила, можно сказать, за обе печенки. То я жил себе в

деревне Коврино Глуховской волости и думал, что все т у т. А

потом, как открылось мне, что на каждой пылинке тоже

существа всякие, которых никаким глазом не увидишь, да как

посмотрел я в телескоп на небо, где вместо искорок вот такие

штуки плавают! И ежели с них на землю посмотреть, так не то,

что Глуховской волости, а и самой земли-то не увидишь, она

меньше песчинки,– так, брат, у меня ровно другие глаза

открылись. Вот ей-богу! И вся эта махинища летит в

пространстве без конца времени. Какая ж тут к черту Глуховская

волость, когда мы не в волости живем, а в том, чего ум охватить

не может.

354

Петр, возбужденно взъерошив волосы, остановился и

блестящими глазами посмотрел на Василия.

– Да, это, брат, штука,– сказал тот, покачав головой.

– И вот, братец ты мой, прежде, бывало, все думаешь, как

быть: башмаки худые, домой стыдно показаться, от людей

совестно. А теперь иной раз станет невмоготу от своей нищеты,

так что ж ты думаешь: посмотришь на звезды, этак прикинешь

наравне с ними худые башмаки – и все это вдруг такая

чепуховина окажется, что самому смешно станет. Может быть,

целый миллиард верст пространства и целые планеты у меня в

мозгу умещаются, и все это я охватить могу, а я буду от худых

башмаков духом падать или от людей, которые этого ни черта не

видят, а судят обо мне только, что у меня башмаки худые. И

думают, что ежели они сидят в Глуховской волости, то тут все.

– Башмаки не весь век худые,– сказал Василий,– вот

выучишься, на должность поступишь, тоже почет будет, не хуже

меня.

– Не в этом суть! Может, у меня и тогда худые будут.

Помнишь, гражданскую-то: нешто тогда у нас крепкие были? А

нам на это наплевать было. Иные мужики мне говорят: «Что ж,

воевал, воевал, а ничего не навоевал». Я знаю, что я навоевал: я

целый мир завоевал. А прежде у меня только одна волость была.

Вот в чем суть.

– Да, это правильно,– сказал Василий. И прибавил: – Вот,

брат, как я тебе рад! Так ты меня разворошил всего, ровно я

помолодел на десять лет. А тут расстраиваешься иной раз

оттого, что сбруя у тебя на лошадях плохая, не такая, какую

хотелось бы, как председателю райсовета.

– Чепуха!

– Да я-то насчет этого тоже... это вот жена у меня любит,

чтобы все было, как полагается. Нет, разворошил ты меня,

можно сказать. Ведь, это что, ей-богу. А вот так живешь и

живешь, думаешь, что весь мир-то в твоей волости и что самое

что ни на есть главное, чтобы сбруя у тебя хорошая была.

III

На следующий день приехала жена. Василий выбежал на

улицу и вернулся радостный, таща какой-то пестрый узел.

– Сказал ей, что ты приехал! – крикнул он и опять убежал,

очевидно, за другими узлами.

355

Через несколько минут дверь опять распахнулась, показался

Василий опять с узлом и на ходу говорил:

– Вот, студент московского университета. Первого Эм Ге У...

Наша звезда будущая. Небось никогда не видала? Это, брат,

такой человек! Голова, одним словом.

За ним показалась жена, молодая, красивая женщина в белом

шерстяном оренбургском платке и короткой плюшевой шубке,

очевидно, сшитой городской портнихой. Она входила с тем

выражением готовой приветливости, с каким входит хозяйка,

когда ей говорят о приезде важного, именитого гостя.

Но когда она вошла в комнату, то, увидев Петра, невольно

оглянулась по комнате, как бы ища глазами кого-то другого. Но

никого, кроме него, не нашла. Она протянула Петру руку все с

той же улыбкой приветливости, но ставшей несколько

натянутой. Как будто человек приготовился к одному, а увидел

совсем другое. И, как бы желая найти оправдание своему

изменившемуся выражению и направить его на другое, сказала:

– Уж ехала, ехала по этой грязище, все жилы себе вымотала.

Да скажи ты горбачевским мужикам, чтобы они свой мост

починили. А то лошадь всадили, чуть ноги себе не поломала.

– Ах, сукины дети,– сказал Василий,– ведь я им тысячу раз