Избранные произведения

успел теперь запомнить уже навсегда.

– Мне было немножко тоскливо сегодня и захотелось пойти

туда, где есть люди,– говорю я.

Она подняла голову в тот момент, когда ее маленькая рука в

перчатке взялась за ручку двери, и взглянула на меня.

Глаза наши встретились, помимо смысла наших слов... Те же

глаза, и смотрят на меня так же, как тогда.

Мы вошли в подъезд и поднялись на один поворот лестницы

кверху. Я сделал движение идти выше, к той площадке, где ее

дверь, на которую я вешал записки, когда не заставал ее дома.

Но она остановила меня рукой и, печально взглянув на меня,

сказала едва слышно:

– Там другой...

Вот об этом-то я и забыл, что теперь там – другой.

Мы остались на площадке. Мы ничего не говорили друг

другу. Да и что тут скажешь, когда площадкой выше, за

знакомой дверью – другой?

Я думаю, на двери там и сейчас еще целы следы булавок,

которыми я прикалывал свои записки.

371

– Помните, как я булавками записки прикалывал? – сказал я,

силясь улыбнуться.

Ее рука, машинально-ласково гладившая мою руку, вдруг

остановилась и крепко сжала ее, точно от перехватившего ее

горло дыхания.

А у меня как-то неприятно зачесались глаза, и я поскорее

отвернулся.

Она вдруг обхватила мою голову обеими руками, стараясь

повернуть ее к себе. Потом до боли прижалась щекой к моей

щеке, и губы ее шептали:

– Понял теперь?.. Понял, что было?

Она, отстранившись, взглянула на меня, откинув с плеча

шелковую накидку, и хотела улыбнуться. Но губы ее

задергались, сделав ее совсем некрасивой, и она поспешно

спрятала голову, уткнувшись лицом в мое пальто, и со всей

силой сдавила мне руками шею.

– Понял...– ответил я.

И оба мы стояли где-то на площадке лестницы, как

бездомные, потерявшие то, что когда-то так было доступно.

V

Ее глаза смотрят на меня сквозь сверкающие в них слезинки,

рука ее сжимает мою руку, как какое-то вновь найденное

сокровище, и она говорит:

– Благословляю судьбу за то, что она дала мне пережить

такое острое счастье! И разве не счастье узнать, что все, что

когда-то было, то действительно было. Она есть! Без этого

сознания нельзя жить человеку.

– А тот, другой? – говорю я тихо.

– Ах, милый, ну, как ты можешь?! Да разве это то? Что

может дать этот человек, кроме ощущения прочной опоры?! Это

земля. А душе человеческой нужно небо. И ты мне его дал.

Ее прекрасные глаза борются между улыбкой и слезами.

Слезы побеждают. Они, прорвавшись, пролились через ее

длинные ресницы.

Я тихо глажу ее по спине и говорю:

– Ну, зачем же... зачем, когда мы нашли самое главное?

Теперь оно у нас будет всегда.– И стараюсь поднять за

подбородок ее заплаканное лицо.

372

Она взглядывает на меня с мокрыми щеками и ресницами и,

улыбаясь, говорит:

– Это от счастья. От безумного, бесконечного счастья. Ведь

перед нашим разрывом ты приходил ко мне равнодушный,

спокойный и все молчал, как он теперь... И вдруг – твои слезы...

Я видела твои слезы. Милый мой! Женская душа отдаст за это

всю свою жизнь.

«Не опора ей нужна, а вот это, что у нас было»,– думаю я с

болью тоски о невозвратном и говорю:

– А грозу помнишь?

– Помню грозу, помню! Словно сейчас чувствую этот запах

дождя на твоих руках. Это было восьмого мая. Ровно три года

назад.

– Да, идет четвертая весна.

Она машинально повторяет:

– Четвертая...

– То, что мы нашли теперь, начинается с четвертой весны...–

говорю я.

И, очевидно, мысль о возможности близкого счастья была

для нее так неожиданна, что она побледнела, закрыла рукой

глаза и несколько времени стояла, прислонившись головой к

стене.

– Завтра же я все скажу ему и напишу тебе,– говорит она.

На верхней площадке с раскатистым гулким эхом стукнула

дверь. Она вздрогнула. Ее рука торопливо, испуганно, как при

последней минуте, схватила мою руку. С секунду она смотрела в

мои глаза полными тоски и боли глазами и вдруг, прижавшись

своими губами к моим губам, поцеловала меня со всем

исступлением женской любви и страсти.

Закрыв лицо руками, она как бы с болью оторвалась от меня

и вбежала на лестницу.

– Пришлю письмо...– шепнула она, перевесившись через

перила.

VI

В Серебряном Бору, почти у самого берега, над обрывом,

есть один старый пень.

В нем нет ничего особенного. Но по вечерам здесь хорошо

сидеть. Внизу – река. А по загибающемуся ее берегу вдали

373

видны прячущиеся в соснах дачи, и на стеклах их горят

последние лучи.

Я прохожу по знакомой дорожке под редкими соснами, меж

которых навстречу мне идут еще теплые лучи солнца.

Сворачиваю по берегу налево и нахожу наконец этот пень.

Старик все тот же. Он несколько прочней человеческого

счастья.

Как странно создан человек: когда ты счастлив, то все тебе

кажется кругом живым. И вот я сажусь на этот пень и, как

живого, глажу его с нежной лаской рукой.

У него с боку отвалилась кора, и я поглаживаю его по этому

гладкому, еще теплому от солнца боку, и шепчу:

– Ты помнишь? – Это было три года назад. Знаешь, о ком я

говорю? Ты ее держал на себе, а я сидел рядом на траве и читал

ей что-то... Солнце вот так же заходило. Над лугом стелилась

длинная полоса тумана или дыма. Река была спокойная и тихая,

и по ней ходили круги. Помню еще, прошли мимо какие-то

люди в картузах.

И вот, старина, какие мы странные... Как что-то у нас в

руках, то душа спит, она слепа и холодна. А вот когда вырвут у

тебя, когда уж не смеешь подойти, а стоишь да издали

смотришь,– вот тогда только почувствуешь...

Почувствуешь, что ты потерял. Вечная история.

И так вот мы проживаем свой век, нераскрытыми,

равнодушными глазами смотрим перед собой и умираем, ничего

не благословив. А ведь в жизни есть такая радость, старик, от

которой люди плачут. . И с этими слезами не сравнится никакое

счастье.

Понимаешь, в чем дело: для того чтобы человеку быть

мудрым и принимать дары жизни, как редкое чудо, ему

необходимо терять. Тогда в нем, вместе со щемящей болью

печали, просыпается то, что спало и не видело жизни. А ты

знаешь, если у человека раскроются глаза, с какой силой он

может увидеть жизнь!.. Если бы тебе дать эту силу, то ты снова

оделся бы корой и поднялся бы к самому небу. Вот какова эта

сила.

Но так чувствовать и видеть мир человеку дано только в

редкие моменты. А иным и совсем не дано.

Ты смотри когда-нибудь повнимательнее на лица, когда мимо

тебя по тропинке идут, возвращаясь из города, потные люди с

узелками и корзинами провизии. В особенности посмотри на

374

женщин, на тех, которые одеты побогаче. Что ты в них

увидишь? Обрати внимание на то, как смотрят их глаза... Как

они смотрят! По равнодушным взглядам ты прежде всего

увидишь, что самое ценное для них – это твердая опора в жизни.

Они ее имеют, и больше им не нужно ничего.

Все силы их ушли на нее. Вот на этом-то мы и попадаемся.

Продаем за нее то, что не имеет цены.

Ох, эта твердая опора... Вот ты тоже ведь твердая опора... а

что в тебе есть? Сухое, без тепла и жизни дерево, которое торчит

из земли, пока (ты уж извини меня, я говорю это для примера),

пока тебя не выкорчуют и не бросят в печку. Тогда ты кого-

нибудь еще согреешь хоть на один час.

И они все такие, что стремятся только к твердой опоре и

хватаются за нее прежде всего и главнее всего.

Но ты понимаешь, какая охватывает радость, когда у

человека раскроются глаза души его, и он вдруг бросает все!