Избранные произведения

тогда нужно бросить все к черту. Она вот кричит, а кто на себе

все хозяйство держит? Или когда он захворает,

кто от него все ночи не отходит? С приятелем хорошо

поговорить о звездах, вознестись фантазией, а ведь он тебе

клистиров ставить не будет.

И Василий, пересиливая в себе с трудом неутихшее

раздражение, сел на кровать боком и погладил жену по плечу.

Она мотнула плечом, как бы говоря, чтобы он отстал.

У Василия опять шевельнулась обида. Он подумал: «А, черт,

к тебе первый подошел, а ты куражишься, вот двину по шее как

следует и уйду». Но он пересилил себя, подумав о том, что тогда

эта музыка пойдет надолго и нужно взять на себя терпение и

еще попробовать хоть насильно заставить себя быть ласковым.

Он еще погладил ее по плечу. Жена уже не стряхнула руки.

Потом долго лежала неподвижно. И вдруг, схватив его руку,

стала, закусив от напряжения губы, колотить его руку кулаком.

Видно было, что у нее отлегло от сердца, и ей только было все

еще досадно и хотелось выместить эту досаду, причинив мужу

хоть какую-нибудь боль.

– Ну, ну, дуреха, вишь какая злобная. Ну, бей, бей; силы-то у

тебя немного. Вот ежели бы я тебя смазал, это было бы дело.

– Да, уж ты...

Она уже сидела на постели и сквозь слезы, улыбнувшись,

посмотрела на мужа, гордая его силой и своей слабостью.

– Ну, вставай, пойдем, а то неловко, что ж человек один

сидит. Мы устроим, там видно будет.

И он с облегчением вышел из спальни.

– Вот уж женское сословие,– сказал он, обращаясь с

неловкой связанной улыбкой к Петру,– проехала, уморилась и

расстроилась. Эти бабы чисто малые ребята: покричишь на них,

успокоятся. Через две недели, говоришь, ученье-то начинается?

– спросил он Петра.

– Да... Да мне раньше надо,– сказал Петр. Он сидел на стуле

у окна и смотрел на улицу, где моросил мелкий осенний дождь,

на грязную растоптанную дорогу улицы и на мокрые голые

ракиты с опавшими на грязь листьями.

– Ну, давайте обедать, что ли! – крикнул Василий развязно

веселым тоном, каким обыкновенно кричат хозяева после

взаимной ссоры и состоявшегося примирения, когда в доме есть

посторонний человек. И этим развязным и деланно веселым

360

тоном хотят показать друг другу и гостю, что все хорошо, сейчас

пообедают, а потом можно и на боковую, благо делать все равно

нечего по такой погоде.

IV

– Я сегодня пойду,– сказал Петр Василию после обеда.

Первая мысль, какая мелькнула у Василия при этом, была та,

что дело улаживается неожиданно хорошо, если Петр уйдет. Но,

чтобы не дать почувствовать это своему другу, он сейчас же

закричал на него:

– Это еще что выдумал! Куда ты пойдешь? И думать не смей!

Я так тебе рад, ты так меня разворошил, словно живой водой

сбрызнул.

Он это говорил повышенно искренно, потому что раз Петр

заговорил сейчас об отъезде, значит, он вообще недолго

задержится. И при мысли об этом у Василия явилось искреннее

желание быть ласковым и даже нежным с своим другом.

– Что тебе это в голову взбрело? – сказал он.

– Да, ну, что, у тебя тут гости будут, я для них человек

посторонний... Говорить я не умею. И тебя связывать буду.

– Ерунда!.. Кто тебя заставляет говорить. А надоест, пойди в

летнюю половину, тебе никто мешать там не будет,– сказал

Василий.

К вечеру стали съезжаться гости – во френчах, в двубортных

пиджаках и сапогах, с остриженными или по-стариковски

намасленными волосами.

Василий уже не представлял Петра как студента первого Эм

Ге У, как ему сначала понравилось было выговаривать. Он

просто говорил:

– Мой знакомый, Петр Корноухов.

И уже не задерживался на нем, не рассказывал про него, что

он будущая звезда, светило науки.

А тут, как нарочно, в глаза лезли грязные худые башмаки

Петра среди начищенных сапог и штиблет гостей.

И поднималась против него глухая, мутная досада.

«Что он, в самом деле, не мог их почистить как-нибудь или

тряпкой обтереть»,– думал с досадой Василий и никак не мог

оторвать глаз от грязных башмаков. Ему казалось, что все их

видят и думают, что это его родня.

361

И он замечал, что когда он знакомил Петра с новыми

гостями, то жена, весело и преувеличенно оживленно, как

полагается хозяйке, смеявшаяся на своем конце стола, как-то

вдруг напряженно замолкала, как будто боялась, что Василий

скажет:

«Студент первого Эм Ге У».

Пока еще не начинался ужин, гости несколько связанно

сидели или, когда кто-нибудь заговаривал о чем-нибудь,

собирались около него и стоя слушали как будто с большим

интересом, но на самом деле для того, чтобы не торчать до

ужина в неопределенном положении, раз свои разговоры не

налаживались. Или же с особенным интересом осматривали

письменный стол хозяина, как будто никогда не видали таких

вещей. А хозяин, точно именинник, улыбался, утирал комочком

платка сразу же вспотевший лоб и показывал свой стол,

отодвигая и задвигая ящички.

Но сколько он ни развлекал гостей, он никак не мог

отвлечься мыслью от Петра и каждую минуту помнил о нем. Его

раздражало то, что Петр сел почему-то около самого стола, на

который уже накрывали ужин, и сидел молча. Хоть бы он ушел,

что ли.

Потом Петр, когда Степанида в своем праздничном, высоко,

под самые груди, подпоясанном сарафане ставила перед ним

прибор, и он уже явно мешал, встал и ушел на летнюю

половину.

Жена проводила его тревожным взглядом. Эта тревога

передалась и Василию. Он увидел, что жена смотрит на него, и

от этого потерял нить разговора с своей соседкой.

Что могут подумать гости? Сидел, сидел какой-то молча,

потом ушел. Может быть, обиделся. А, может быть, увидел

буржуазную обстановку и разговоры, в которых на протяжении

часа ни разу никто не сказал ни слова об Октябрьской

революции, хотя половина сидевших – коммунисты. Послушал

это, а теперь сидит там один, думает, какая тут компанейка

собралась.

Сам-то, конечно, он знал Петра, знал, что это безобидный,

прекрасный человек, редкий товарищ. Но ведь гостям так

думать не закажешь.

Конечно, ежели бы у Петра были новые башмаки, тужурка с

кантами, носовой платок в руках, а сам бы он сидел и занимал

362

гостей рассказами про науку, тогда бы Василий с восторгом

представлял его всем:

«Студент первого Эм Ге У, такой-то!»

Тогда бы и гости с почтением слушали его и о звездах, и о

козявках, и о чем угодно. Тогда он был бы украшением вечера. А

сейчас, слава богу, что молчит. А теперь ушел почему-то.

Василий под предлогом желания узнать об ужине прошел на

летнюю половину.

Петр одиноко сидел у стола на табуретке, положив ногу на

ногу, и чертил ногтем по столу.

– Надоели эти гости,– сказал как-то виновато Василий,

присев около Петра на другую табуретку.– Болтают, болтают,–

никакого интересу. Так ты меня было разворошил хорошо, а эти

приехали, теперь опять – мелкобуржуазная стихия. А

отстраниться неловко – родня. Скажут: зазнался, вот и

приходится воловодиться с ними. Тебе уж скушно небось стало?

– Нет, ничего,– ответил Петр,– да я как-то не умею.

– Ну, ужинать-то приходи, а то неловко,– сказал Василий,

вставая.– Вот завтра с тобой отведем душу, поговорим.

И он ушел.

Потом сели за ужин. Зазвенели рюмки, потянулись к

бутылкам через стол руки, и все сразу стали веселы,

естественны и оживленны.

Когда Степанида обносила всех заливным поросенком, то

хозяйка, следя с своего места, уговаривала гостей брать

побольше и кричала Степаниде, чтобы она дрожалочки