Сочинения в 2 т. Том 1

— Кроме вас, уважаемые гости, — начал он, — здесь присутствуют литераторы-одесситы, а потому, полагаю, возможна дискуссия. Итак, вначале предлагается поездка по городу. Наша чудесная Одесса предстанет перед вами во всю свою мощь и ширь, покажет свои исторические памятники и приоткроет перспективы. Начнем же с бойкой Пересыпи, с шумной Молдаванки и промчим через Большой Фонтан к станции Ковалевского, где и поныне над аллеями, над цветниками дачи Федорова витает дух Бунина и Куприна.

— Минуточку… — мягко прервал его улыбчивый молодой человек в моряцкой робе. — Вы правы, шеф, в разе неизбежной плодотворной дискуссии. Что говорит Женя Павличенко? Он говорит: ежели судить за Одессу, так Женя имеет ее знать. Что ж Молдаванка? Там, где когда-то кишели пышные налетчики, человеку достойному — плюнуть и уйти. Но ради только плеваться, Женя говорит, и ехать не стоит.

— А кто это — Женя Павличенко?

— Минутку! — сказал молодой человек. — Сейчас и это объясню. Однако сначала о «духах». Бунин и Куприн, не в виде духов, а в реальной плоти ныне «витают» где-то в Париже. И пускай витают… Но перед нами слава и краса Одессы — порт. Когда Женя идет вдоль его причалов, иногда ему чудится песня матросов-потемкинцев… Будто отголоски ее звучат где-то в пустотах пакгаузов. И есть у нас в порту один седовласый докер, Женя беседовал с ним, этот человек работал на погрузке зерна вместе с Максимом Горьким.

Бригада единогласно решила начать экскурсию с осмотра порта, и молодой моряк снисходительно-вежливо поклонился Ковальчуку:

— Извините, шеф, за перехват инициативы. И не упустите важное: тут кто-то из товарищей поинтересовался Женей. Кто есть Женя? Объясните, пожалуйста, товарищам, что Женя — это я.

Неожиданно и естественно всем стало весело, — так, наверное, всегда случается при встречах, если вовремя ударит «камертон». Для «близкого знакомства» Женя без промедлений начал читать свои стихи, и — куда девался шутливый говорок — взволнованно зазвучали лаконичные, уверенные строфы. Это были стихи о гражданской войне, простые и трогательные, проникнутые молодой романтикой революционного подвига. Он и сам неуловимо преобразился, улыбчивый морячок, весь в беглых бликах, в световом дожде, под щедрой узорной листвой платана.

Первым на стихи отозвался Беспощадный. Он обычно высказывал решительные суждения: хорошо — значит, хорошо, плохо — значит, плохо. Удаче другого поэта он мог радоваться, как своей удаче, а стихи Павличенко ему понравились.

— Молодчина ты, Женя, шлифовальщик слов! — крикнул он, вскакивая с чемодана и протискиваясь к поэту. — Слова у тебя действительно выверены, а это большой труд.

— От вас, Павел Григорьевич, — заметил поэт, — мне это особенно приятно услышать.

Беспощадный несколько растерялся:

— Погоди, мы разве знакомы?

Павличенко ответил радостно:

— И еще как! Вот, ваша книжечка и сейчас при мне. А вот и карандаш — и, конечно, Жене желателен автограф.

Пока под платаном звучали стихи, «старший» успел связаться с морским начальством и выяснил, что в порту мы сможем побывать лишь на следующий день и что в наше распоряжение будет предоставлен быстроходный катер.

Пошептавшись с друзьями, «старший» объявил:

— От поэта Вадима Стрельченко поступило заманчивое предложение, — он кивнул белолицему, статному пареньку: — Говори, Вадим…

Стрельченко немного стеснялся: достал из кармана блокнот, раскрыл его, но махнул рукой и поспешно спрятал, да еще почему-то покраснел.

— В нашем городе говорят: кто не был на Привозе, тот не был в Одессе. Привоз — это базар, особенный, колоритный, огромный. Там, меж овощных, фруктовых, рыбных рядов, любил прогуливаться Эдуард Багрицкий. Там и действительно есть что посмотреть: всеми цветами радуги сверкают дары земли и дары моря…

Я не уловил перехода между его вступлением и стихами, но вот слова зазвучали собранно и ритмично, и от них пахнуло запахом разрезанного сахаристого арбуза, теплым ароматом спелых яблок, меда, струящегося из груды сот. В этих броских, пронизанных солнцем натюрмортах, в их живописных подробностях и оттенках проявлялась потомственная влюбленность в труд, восхищение плодоносной чудесницей-землей, жадная радость жизни.

— Ты убедил нас, Вадим, стихами, — заявил, смеясь, Кость Герасименко. — Убедил, и мы отправляемся на Привоз, прямо к истокам твоего творчества.

Как уже случалось, и не раз, в других поездках, мы с Беспощадным, не сговариваясь, оказались в одном номере, и здесь, перед походом на Привоз, нам предстояло пережить досадное приключение.

Отозвавшись одобрительно о нашем новом жилье, Павел Григорьевич занялся своим чемоданом: вынес его на середину комнаты и стал осматривать со всех сторон. Сначала на его лице отразилось недоумение, потом опасение, потом испуг. Он отшатнулся и тяжело упал в кресло. Я поспешил к нему.

— Что случилось?

Он молча указывал дрожащей рукой на чемодан.

Я понял, что опасность притаилась в чемодане и, соблюдая осторожность, положил его плашмя, потом, поглядывая на хозяина, стал открывать замки. Он наблюдал за мной, болезненно кривясь.

— Крышку!.. — прошептал он тоскливо. — Подними ее, крышку-то.

Это не составило никакого труда — крышка легко поднялась: в чемодане, заняв по диагонали все его пространство, терпеливо дожидались неблизкой зимы два больших поношенных валенка.

— Они! — простонал Павел Григорьевич. — Опять они… Ты только подумай, это наваждение уже в третий раз. Они преследуют меня, и с ними никакого сладу. Гоголь написал бы об этом что-нибудь страшное, вроде «Вия»… Ну, вспомни наше знакомство; ночь, комната редакции и при мне вот этот, именно этот чемодан, а в нем — именно они, эти валенки. Тогда я прихватил их из дому второпях, просто перепутал чемоданы. Потом повторилось: они пожаловали со мной в Никитовку. Но теперь это граничит с мистикой — они опять здесь, в насмешку, в солнечной, в августовской Одессе. Мне приходится принять решение…

Я вынул валенки из чемодана и поставил их перед хозяином.

— Какое решение?

— Сжечь.

— Это не решение. Это приговор. Значит, как в старину сжигали ведьм?

— Именно! — сказал он, ударив кулаком по столу.

Я уже знал, что в открытом характере этого человека чудом сохранилось много детского, и решил постепенно успокоить его:

— Ну, и что ж, если сжечь, так сжечь. Только — вдруг мы зачадим всю гостиницу? Представляешь, сбегутся коридорные, примчатся пожарники: что жгли, зачем жгли, почему пахнет палеными волосами, что это за волосы?

Он согласился:

— Верно. И начнется всякая буза. Выбросить — и точка.

— Лирик, — заметил я, — может одновременно быть и деловым человеком. Таким, например, был Фет. Мы отправляемся на Привоз: не исключено, что там кому-нибудь приглянутся эти мистические валенки.

Он бодро вскочил из кресла и ударил в ладоши.

— Браво!.. Грузи их обратно в чемодан: кто первый спросит, тот их и получит.

Мы быстро собрались, но, закрывая номер, я сказал Павлу Григорьевичу, что хотел бы предостеречь его. А вдруг валенки достанутся какому-нибудь спекулянту, — все они падкие на даровщинку, — и тип этот станет потом похваляться: вот, мол, подарок от незнакомого чудака.

Он задумался.

— Торопиться, конечно, не следует. Подожди, открой дверь. Если уж они мне верны, пожалуй, доставлю я их обратно в Горловку.

А Привоз и действительно выглядел грандиозно, будто сама земля Одесщины желала похвалиться: «Вот как я щедра!» Помидоры — в два добрых кулака; морковь — толщиной в руку; бураки, словно ядра пушечные; редька и лук — на загляденье; синеватые груды винограда подтаивают, как лед; яблоки всех цветов и оттенков издают ароматы наитончайших интонаций, — словом, торжество земледелия во всей своей красе.

В рыбном ряду, где море выплеснуло на прилавки живую, серебряную дань, среди плетенных из лозы корзин, через край заполненных черно-белой камбалой, синими бычками, светлой ставридой, изящной скумбрией, причудливой иглой и еще множеством рыб, рыбищ и рыбешек, — Павел Григорьевич ухитрился потеряться.